Медбрат Коростоянов (библия материалиста)

Сам контингент, исключительно в чистеньких, отутюженных синих робах, присутствовал повсюду, с удовольствием предаваясь обязательной трудотерапии по интересам – сажали цветочки, рыхлили грядочки, малевали пейзажики в прогулочных двориках. Все либо здоровенные амбалы, которым впору изображать биндюжников в кинокартинах из дореволюционного одесского быта. Либо тщедушные дергунчики, с тревожно рыскающими взглядами, их скорее можно было представить с опасной бритвой в горячечной руке, чем с пластиковыми совочками для рытья садовых ямок. И пусть роют, подумал я тогда. Садовые ямки куда лучше, чем скоропостижные человеческие могилы. Подумал, уже поднимаясь по ступеням здания администрации – лестница, выложенная гранитом, и, вы не поверите, – дежурные мраморные самодельные львы зеркально с правой и левой стороны сторожили вход, тоже, безусловно, произведения местных умельцев. Затем во второй этаж налево, кабинет двадцать четыре, согласно табличке – заместитель главного врача по научной работе.

Александр Васильевич Благоуханный оказался существом премилым. Этакое воркующее дитя, которое никак не желает ведать, что творит. Хотя, по сути, не творит ничего плохого. Среднего роста крепыш, седой аккуратный «ежик», будто стриженная лужайка, украшает собой поистине классических очертаний череп, светлые серые глазки, взирающие на мир с неподдельным наивным интересом. Я отчего-то сразу ощутил к нему симпатию. И еще подумал – Спицын преувеличил в смысле осторожности, или я не так понял. Осторожность не в плане трусости или полицейской предвзятости без пяти минут профессора Благоуханного. Вовсе нет. Скорее имела место здоровая опаска ребенка перед отравленной конфетой, которую не стоит брать из незнакомых рук. Мне было противно его обманывать, но и правду сказать я не решался, чтобы не стращать зря. Хотя чего мог испугаться Александр Васильевич, чьи каждодневные обязанности включали в себя надзор за личностями поистине кошмарными? Я нисколько не преувеличиваю, потому что, прежде чем обратиться к делу, Благоуханный устроил для меня небольшую экскурсию, в ознакомительном, так сказать, порядке – по моему собственному утверждению я ведь в некотором роде прибыл и для обмена передовым опытом.

В сравнении со здешними реалиями наш стационар показался мне игрушечной и несерьезной пародией на действительно психиатрическое лечебное учреждение. Особенно неприятное, гнетущее впечатление оставило посещение карантинных изоляторов для вновь прибывших и особо буйных. Мне продемонстрировали, – через крохотное окошко, естественно, – некоего Феденьку, жутковатое, мертвенно-бледное, наголо бритое создание, сильно напоминавшее гориллу-альбиноса, который безвылазно сидел в одиночке последние тридцать лет. И просидит еще столько же, если доживет, поделился со мной откровенно Благоуханный. На сильнейших нейролептиках, что твоя вода, столько же толку, санитары только по двое, а в наиболее острые периоды и четверо за раз. Я отшатнулся от окошка. А Благоуханный напротив, приблизился вплотную, что тоже было небезопасно – однажды Феденька разбил кулаком стекло и сломал нос медбрату, да-да, вы удивитесь, но да. Приблизился и ласково так сказал:

– Что, Феденька, долго еще будешь безобразничать? Нехорошо!

– Нехорошо, – повторил за ним Феденька. И с дикой надеждой уставился со своей стороны на Благоуханного, будто нищий калека на богатенького, загулявшего рэкетира. – А когда хорошо, выпустите?

– Само собой. Если начнешь себя, как следует, вести, – ответственно заявил ему Александр Васильевич.

– Начну, – согласился Феденька, и обижено засопел, видимо понимая всю тщетность своего обещания.

На чем мирные переговоры и закончились, а у меня возникло подозрение, что это не свежего зрителя ради, а просто такой диалог со своим подопечным Благоуханный ведет изо дня в день. И почему-то мне показалось это трогательным. Ведь было понятно – никогда Феденька не сдержит своего обещания, он конченное больное существо, и никогда Александр Васильевич или любой другой лечащий врач не откроет перед ним двери изолятора. Но все же. Благоуханный мог запросто пройти мимо, или показать мне Феденьку как бессловесное животное в клетке. И в вообще, зачем разговоры с безнадежным пациентом? Однако, этот крепыш с детскими глазами даже в недееспособном, страшном Феденьке уважал человека, пусть неполноценного, пусть смертельно опасного для окружающих его людей, и не только уважал. А дарил ему несбыточную мечту, что вот может измениться, поправится какая-то часть в Феденькиной голове, и он выйдет на вольный воздух и белый свет. Но главное, давал понять, что и от Феденьки зависит многое, если даже в реальности не зависит ничего. Потому что, тогда в своей вечно закрытой наглухо больничной камере этот несчастный становился где-то, в чем-то обладателем той самой драгоценной свободной воли, и значит, в слабой мере еще оставался человеческой личностью, которая без этой свободы немыслима совершенно.