МЕДИАНН №3, 2020

Скрипя, распахнулись ставни. Из окна на втором этаже — жилой комнаты над трактиром — появилось морщинистое лицо.

— Чего тебе?

— Спускайся и помоги!

— Что ты хочешь сделать с этим огрызком?

— Это не огрызок. Это — оружейник Шавой! Он еще дышит!

Старуха изменилась в лице.

— Мастер Шавой?

В конце улицы появилась телега. Опутанные веревками, ее тянули четверо грязных мужчин в оборванных одеждах. Двое других закидывали в телегу попадающиеся на пути трупы. Утренняя уборка. К обеду за городом снова вспыхнут костры.

— Варта, быстрей!

— Спускаюсь…

* * *

Старуха влила ему в рот разбавленный спирт, руки и ноги привязала к кровати кожаными ремнями.

Из глубоких, запавших до кости раскрытых ран, она извлекла битое стекло и металлическую стружку. Раны сочились кровью, похожей на отвар красного сандала. Старуха промыла их теплой водой, очистила гущей крепкого вина, чтобы подавить жар крови и желчи. Большие опухоли она отсасывала рожком, потом рассекала ножом и спускала по лезвию. Порванную мошонку она сшила и наложила повязку через поясницу.

На крики и бормотание Шавоя старуха не обращала внимания.

С приходом темноты дворовые собаки затихли, забившись в будки и норы, а трактирщик запечатал двери и окна железными засовами.

Старуха колдовала над ослепленным до глубокой ночи. Спускала, чистила, промывала, прижигала, шила. Накладывала компрессы с мазями: можжевельник, осадок топленого молока, морская соль, лен, кунжут, железный купорос, смола салового дерева. Ожоги перевязала льняными полосами, смоченными в отваре листьев конского щавеля.

Дальше: молитвы. Некоторые еще верят, что они хоть чего-то стоят в мире, от которого отрекся Создатель.

* * *

Боль невыносима. Она пожирает его тело. Она ненасытна.

Он хочет умереть. Он говорит старухе об этом. Она молча продолжает.

Он чувствует ее пальцы, ее запах — табак и старость.

Он кричит…

* * *

Бесконечная темнота, вечная, как дрейфующие льды. Он плывет в ней. Теперь сны — единственное, что он видит. Они ужасны. Он видит пульсирующее язвами лицо, шевелящееся море окровавленных рук, объятую огнем летящую женщину.

Размытые жаром сновидения, от которых нельзя скрыться.

Он просыпается и пытается открыть глаза. Но глаз нет! Боже! Боже Всевышний!

Каждый раз это осознание беспощадно и ужасно. «Я слепой, слепой, слепой!» — думает Шавой. Нет даже слез — он больше не может плакать.

Обнимает, начинает ласкать боль. Тело горит. Нестерпимо.

Шавоя кормят, поят, ему меняют повязки. Это он понимает с трудом. Слишком тесно во мраке реальности для чего-то другого, кроме уродливой боли и желания умереть.

* * *

Дела изувеченного пошли на поправку. Посветлел гной, начало нарастать новое мясо, вокруг швов появилась ржавая корочка. Калека по-прежнему кричал, когда просыпался, но на то имелись другие причины.

— Раны еще вредничают, но он выдюжит, — сказала старуха, развязывая кисет. — И не давай ему больше свинины, у него от нее понос.

— От твоих отваров у него понос, — буркнул под нос трактирщик.

* * *

К собственному сожалению — Шавой действительно выдюжил.

Мальчишка

— Хозяин! Вина! Неси еще вина! — пьяные крики снизу.

— Варта, ты не видела мальчишку? Чума бы его побрала!

— Где-то болтается, — тихо ответила старуха, занятая приготовлением пищи.

— Иду! — крикнул трактирщик, спускаясь по скрипучей лестнице.

У двери в погреб он поймал мальчика:

— Доместико, чертов сорванец! Где ты шляешься?

— Хозяин, вы же_.

— Ступай скорее в погреб за кувшином вина! Да пошевеливайся, негодный! — крикнул вдогонку трактирщик.

«Он мне лишь обуза, — с горечью подумал старик. — Толка от него никакого. Лишь хлеб зря ест. Честно говоря, ему бы подучиться. Мир посмотреть. Он смышленый, но больно уж нетерпеливый. В моем трактире ему нечего делать».

Доместико спустился в погреб. Почему-то каждый раз, когда он попадал в полумрак и сырость погреба, в памяти оживали воспоминания.

Страшные воспоминания…

* * *

Сначала заболела мать. С каждым днем ей становилось все хуже. Отец, как мог, ухаживал за ней, но в последние дни Доместико отчетливо видел на его лице безнадежное выражение. Пришедший в их дом лекарь лишь подтвердил опасения.

«Крепитесь, — прошептал лекарь отцу. — Недолго осталось мучиться».

После похорон заболел и отец. И остальные жители поселка.

Страшная зараза за короткое время унесла много жизней. В тот день Доместико сидел на пригорке возле дома, в котором только что скончался отец — последний, не считая мальчика, житель поселка. И вот тогда Доместико осознал постигшее его горе.

Безжалостная тоска сжала сердце, а следом появился страх. Он вспомнил мать, и слезы навернулись на глаза.

«Мама, зачем ты ушла.»

Доместико остался один. И все последующие дни скитаний по окрестным землям, его неразлучным попутчиком был страх. Страх стал его другом. И теперь Доместико не было страшно.

* * *

Мальчик до краев наполнил большой кувшин и, взявшись за ручки, понес его наверх.

Хозяин встретил его рассерженным криком:

— Чем ты там занимался? Почему так долго?

Доместико с трудом поставил кувшин на стол.

— Убирайся прочь с моих глаз! — закричал трактирщик.