МЕДИАНН №3, 2020

Расстроенный Доместико побежал по коридору.

Вместо затемненной лестницы (лишь тусклый настенный фонарь, который требовал масла четыре раза в день), ведущей в его каморку, он увидел незнакомую комнату. Дверь была приоткрыта. Темно. Внутри сильно пахло полевыми травами.

— Варта, — тихо проговорил мальчик.

Никто не ответил. Мальчик шагнул через порог. Взвизгнула высохшая половица.

— Кто здесь? — глухо вопросил незнакомый голос.

— Это я — Доместико.

— Какой еще, дьявол, Доместико?

Мальчик увидел лежащего на кровати человека…

* * *

До того, как в комнату проник мальчик, Шавой барахтался в зыбучих песках мыслей.

Беспросветная тьма.

Что он знал о слепоте до этого?

Ничего. Слепота — это то, что случается… не с тобой…

Что слышал об ослеплениях?

Лишь жуткие истории становления Урабийской империи, в одном из городов которой ему «посчастливилось» родиться. Прошлый император Урабии, Беран II, после победы над войском северцев приказал ослепить пленных. Около двадцати тысяч. На каждую сотню оставили одноглазого поводыря и оправили домой. Ужасная процессия двинулась мимо черной пустоши. Самон, Царь Северии, так и не решился на повторное нападение; более того, государство, истощенное наплывом калек, население которого захлебнулось в ужасе, скоро пало от мечей прежде нейтральной Калипсии, пожелавшей стать префектурой великой Урабийской империи. Самона лишили зрения струями кипятка, живьем содрали кожу, а голову преподнесли Берану II. Как и полагалось — на золотом блюде, окаймленном вырванными языками военачальников Самона.

Племянник Берана II, занявший трон после смерти дяди, не очень жаловал ослепление в качестве наказания. Иногда зрения лишали опальных вельмож, которых не решались погубить. Иногда это практиковала церковь — за воровство с алтарей, за некую избирательную «темноту» духа… Писания Создателя располагали к этому: «Коль в душе твоей непроглядная тьма, зачем глазу твоему свет? Живи в темноте. Мрак — отсутствие Меня. Живи без Меня!»

Но почему он?! Кто его ослепил?!

Шавой плыл в черных волнах непонимания, опустошения, страха. Волны бились о берег, каждая — с более яростным остервенением, сбиваясь в грязную пену бессильной злобы. Он жаждал отмщения. О, как он жаждал возмездия! Пульсирующий сгусток мести тянул цепкие щупальца, опухолью разрастался внутри обессиленного тела. Этот сгусток — его второе сердце, дышащий жаром механизм, толкающий по венам черные столбики новой крови.

Он найдет истязателей. Тех, кто стоял за его ослеплением, тех, кто пытал его. Найдет.

Это стало смыслом.

Разгорающимся огнем. Внутри. Снаружи. В адской темноте.

* * *

— Доместико. Меня так зовут, — повторил мальчик.

«Лет двенадцать-тринадцать, не больше», — решил по голосу Шавой.

— Я здесь прислуживаю.

— Подойди!

Мальчик колебался. Шавой слышал его дыхание и тихое поскрипывание половиц, звук не приближался — наверное, Доместико переминался с ноги на ногу.

— Кто вы?

— Чертов калека, — усмехнулся Шавой и сел на край кровати, превозмогая боль. — Но можешь звать меня. мастер. Мастер Шавой.

— Вы — друг хозяина, мастер Шавой? Почему у вас на глазах повязка?

— Для слуги ты задаешь слишком много вопросов. Подойди. Если нужно, запали лампаду.

С той страшной ночи минул месяц, возможно, меньше. Судить было трудно — первую неделю время напоминало грязный тягучий поток в испещренном камнями русле. Оружейник поправлялся. Шавой усиленно и целенаправленно разрабатывал конечности, растягивал ссохшиеся сухожилия. Упорными, настойчивыми стараниями, выдерживая приливы боли, восстанавливал искалеченное тело.

Он привыкал жить руками, видеть руками.

Шавой сорвал кожаную ленту, повязанную вокруг головы. Приблизившийся мальчик испуганно отпрянул назад. Что-то неразборчиво прошептал. Но в тихом возгласе не было отвращения — удивление, сочувствие. Шавой словно увидел себя со стороны — изъеденное шрамами чудовище с провалами глазниц, к которым постоянно тянулись пальцы в безнадежной попытке коснуться глаз.

Резким движением оружейник схватил мальчика за рубашку. От сорванца пахло вином и потом.

— Мастер… — вырвалось у Доместико. Теперь в голосе появился страх.

— Молчи.

Он исследовал тело и лицо мальчишки. Выпирающие ребра, худые руки, достаточно крепкие мышцы, затвердевшие от ежедневного труда. Карта лица говорила о некой юношеской красоте: тонкий хрящевой нос, аккуратные губы, правильная посадка глаз, изгибы черепа. Почему-то Шавой представил себе маленького королевича, а не чумазого помощника провинциального трактирщика. Но что давали вкупе эти детали? Оставалось лишь догадываться.

— Кто вас так, мастер?

Руки Шавоя бессильно упали на колени.

Молчал он довольно долго. Мальчик не шевелился.

— Не знаю. Но, надеюсь, ты поможешь в этом разобраться. Знаешь улицу Ремесленников?

— Да.

— Двухэтажный белый дом в конце, напротив церкви Подношений?

— Наверное. Если это тот, куда мы ходили с хозяином.

— Когда?

— Несколько семилистников ночей.

Шавой догадался, что мальчик загибает пальцы. «Семилистником ночей» некоторые называли неделю. Наверное, набрался от старухи.

— Два семилистника назад, по-моему.

— Что вы там делали?