Мединститут

– Да пошла ты!– обозлилися Ломоносов. – Закон, dura lex sed lex! Комсомолка, бля. У Петрухи твоего – трёхкомнатная? Он в ней один прописан? Это по закону? А?

– Почему «моего»?

– Потому что.

– Странно…

– Ничуть. Ладно, Берестова, ещё об этом дегенерате сейчас не хватало начать говорить. Я от этого заседания, советского шоу в духе фильма «Гараж», отойти никак не могу. До чего же у нас жизнь-то х… (очень плохая)… И откуда узнали? Такая информация могла быть получена только через милицию. Видать, сильно кому-то не хотелось, чтобы я квартиру получил. Судя по почерку, люди влиятельные, очень влиятельные…

Ломоносов выхватил изо рта дотлевший до фильтра окурок «Ту-134», выщелкнул из пачки новую сигарету и начал торопливо раскуривать её «от бычка».

– И что теперь? – осторожно спросила Надя и незаметно для себя допила остатки коньяка из своего стакана.

Быть свидельницей катастрофы такого масштаба ей ещё не доводилось.

– Ничего. Ритку я одобряю, зря она боялась со мной поговорить. Я бы сам её на поезд посадил. Знал ведь, что уйдёт, и она знала. Последние две недели атмосфера в нашей комнате была совершенно невыносима. Это напряжённое молчание, эта неизвестность… Хорошее слово есть в английском- suspension, подвешенность. Надо было мне самому ей предложить вернуться к родителям – что ещё оставалось. Но малодушен я стал с годами… К тому же стакан – вроде ничего, вот и наладилось, образовалось. А сам-то понимешь, что ничего оно не наладилось – а, пожалуй, только хуже стало.

Виктор Иванович тяжело вздохнул, помотал головой, точно болели зубы.

– Я ведь прекрасно знал, что она именно так поступит, – попытался усмехнуться он. – Но почему-то не желал себе в этом признаться… сознаться. Бывает с тобой такое – когда всё знаешь, вернее, чувствуешь, всё понимаешь, и даже внутренне одобряешь – а себе в этом не сознаёшься?

– Бывает, пожалуй… – нерешительно произнесла девушка. – Но это защитный рефлекс… свойство человеческой природы. И что вы теперь делать собираетсь?

– Я что, похож на человека, который куда-то собирается?

Действительно, развалившийся на диване пожилой хирург являл собой воплощение статичности.

– Ну, надо что-то делать же… – Надя попыталась довести мысль до конца. – Во всяком случае, нельзя же вот так – лежать в носках и пить на дежурстве. А если поступит кто? Вы же опускаетсь, Виктор Иванович. Так нельзя…

– Как у вас, баб, всё просто – пристыдила мужика, он тут же и исправился, – хмыкнул, дымя, Ломоносов. – А по мне, опускаться, так опускаться. Чтоб на самое дно, понимаешь?

Как бы в подверждение его слов, в дверь стукнули. Вошла невысокая, довольно молодая женщина в драной шубе, с красным кукольным личиком и отцветающим «фингалом» под левым глазом. В руке у неё была видавшая виды клеенчатая сумка «Олимпиада-80». Однородное круглящееся содержимое и манера, с которой она несла сумку, не оставляли никаких сомнений относительно характера «груза».

– Иваныч, принесла, – хрипло объявила она. – Получи и распишись – как в аптеке…

Она поставила звякнувшую сумку рядом с диваном, не обратив ни малейшего внимания на Надю. Ломоносов сел, вдел ноги в ботинки и, дымя из всех сил, полез внутрь сумки.

– Так… пятизвездочный… – он извлёк оттуда две бутылки, завернутые в белую бумагу. – Где брала, на «Горке»?

 -Нет, в «Горбатый» пришлось переться. На «Горке» один «Белый аист», по 6.43. Эти – по 16.40. Они же меня там знают, Иваныч. Спрашивают – ты что, Мальвина, на пятизвёздочный перешла, восемь поллитровок «андроповки» же. Я им объяснила, что не себе беру. Себе-то я «77-го» и «Жигулёвского»… вот, держи сдачу… и «Родопи» своё держи три пачки…

Ломоносов пересчитал деньги, оделил трёшку и сунул Мальвине.

– Это за доставку.

– Ой, вот спасибо, Иваныч. Если что, сигналь, я ж мигом – «юбка белая, блуза красная, я с тобой на всё согласная»…

– И на дорожку… – хирург открыл бутылку, вынул из тумбочки ещё один стакан, налил себе, Мальвине и Наде.

– Ну, вздрогнем, девочки.

– Я не буду больше, Виктор Иванович,– заявила Надя. – И вам хватит – уже на ногах ведь не держитесь!

Смертельно оскорблённый, подвыпивший хирург вскочил и навис над ней, шатаясь.

– Кто, я? Я, Ломоносов?? –  Наде показалось, что он сейчас ударит её.

– Быстро, пей!

– Виктор Иванович…

– Пей, я сказал!

– Виктор Иванович…

– Ну, хули? Я 53 года Виктор Иванович! Берестова!! Ты пить будешь? Нет? Нет?! Тогда пошла н…й отсюда!!!

Не отвечая, Надя встала, одёрнула халат, подхватила сумку и покинула нехорошую ординаторскую.

– …будет внедрена целостная система управления. Но для этого и сама тринадцатая пятилетка должна быть составлена уже с учетом нынешнего времени, новых представлений и более глубокого понимания процессов…-раздалось ей вослед вместе с женским утробным смехом.

Ломоносов с её уходом тут же прибавил звук у телевизора.

X