Медная шкатулка

– Ну-ка, взвесь… просто прикинь по весу ту и эту… – И хитро на меня смотрит. – Чувствуешь? Какая из них легче? Эта? Правильно. Она и есть подделка: в ней куда меньше серебра.

И когда спустя минут двадцать мы с Аси прощаемся, пройдя навстречу друг другу долгий путь к справедливой цене (так две встречные бригады строителей дробят породу, прокладывая туннель), он легко замечает вдогонку:

– Только учти: подделка стоит дороже, чем подлинник. Она ведь – подделка того времени, тоже артефакт.

– Почему?! – замираю я в дверях лавки. – Почему дороже?!

– Не знаю, – пожимает плечами Аси, а в глазах его едва заметна тень усмешки. – В монетном деле мастерство подделки всегда ценилось выше, чем тупая работа станка. Только это – потом, лет через пятьсот после смерти фальшивомонетчика.

* * *

К слову о подделках.

Когда я писала роман «Белая голубка Кордовы» – о гениальном поддельщике картин, – мне пришлось вдоволь пошататься по закоулкам и лавочкам Старгорода.

Нет ничего таинственней арабских лавок Иерусалима. Нет ничего загадочнее старых иерусалимских домов, внешне приземистых и тесных, но обладающих способностью раздаваться изнутри, будто некая сила дополнительного измерения раздувает пространство дома так, как мы в детстве раздували сложенный из бумаги «чертов язык». Плоский, хитро упакованный, он в три приема – раз-два-три! – вспухал и, надутый теплым воздухом, разворачивался далеко вперед.

Так и тут. С улицы ты видишь вход в небольшое и, как правило, непрезентабельное помещение, заваленное товаром. Входить туда нельзя – если ты не знаешь, чего ищешь. Тебя вмиг обратают ласковые, очень способные к языкам арабские торговцы: зазовут пить кофе, станут называть «Наташя» и «сыстра», объясняться в любви к русским, разворачивать блескучие и пестрые шали, швырять на прилавок медные джезвы и ступки, перламутровые крестики, топорные фигурки святых из оливкового дерева, золотые магендавиды и подсвечники… и через пятнадцать минут ты и сама не поймешь, как и зачем в твоих руках оказался персидский ковер за три тысячи шекелей, ведь ты просто хотела глянуть, чем торгуют в этих паршивых лавчонках…

Но если ты твердо знаешь, что ровным счетом ничего тебе не нужно, что ты не «русская» из прекрасной Москвы, а вот уже третий десяток лет проклятая израильтянка из Иерусалима, то смело входи и путешествуй дальше, ибо за первой комнатой всегда есть другая: пещера без окон, зато с цветными лампадами, свисающими с купольного, неизвестно откуда тут взявшегося потолка средневековой залы. Товары здесь почти те же, что и в первой комнате: рулоны ковров, стопки тканых скатертей и шелковых шалей, ряды вышитых балахонов под потолком и бесчисленные нити полудрагоценных камней, как правило – раскрашенных. Тут тоже нечего делать бывалому человеку.

Но случается, что из этой пещеры завешенный ковром дверной проем, или просто арка в стене, ведет в некое совсем уже затхлое и тусклое, как невнятный сон, пространство, в центре которого на старом кофейном столике, инкрустированном перламутром, стоит большой серебряный поднос, а в нем – горой навалено всякой всячины, на первый взгляд непотребной. Но вот тут-то и надо остаться, тут надо хорошенько покопаться. В этой хламной куче могут попасться мятые серебряные бусины очень старых времен, наконечники копий крестоносцев, осколки флаконов римского стекла (оправленные в серебро, они так изысканно и нежно откликаются на цвет любой одежды)… Наконец, старинные монеты. Это помещение для знакомцев, для знатоков. Не для туристов. И торговаться тут надо осмотрительно, не нагло, но уж на своей цене стоять насмерть.

Так вот, в эпоху охотничьего гона за старьем, диковинами и, главное, лицами других, небывалых жизней мой друг Леша Осипов вызвался привести меня в место особое, штучное и в Иерусалиме единственное: в лавку некоего Абу-Халяля – того, что торгует настоящим дамасским шелком.

Леше я доверилась полностью, ибо он и сам – человек штучный, а для меня – даже загадочный. Осипов знает все, бывал везде, знаком со всеми. Информацией всегда владеет самой точной, в вопросе, о котором идет речь, осведомлен досконально, при этом – насмешник и баламут, и потому любой его рассказ производит впечатление розыгрыша. Еще он обладает очаровательной манерой, упоминая о ком-то, одним и тем же тоном говорить о предмете совершенно противоположные вещи, словно предлагает собеседнику выбрать, что больше нравится: «Михайлов-то? Ну, он прелесть что такое, невероятная скотина!» Или: «И он мне справедливо на это замечает, что занятия спортом укрепляют здоровье, и, по-моему, за подобные высказывания надо убивать на месте».

Меня он, наглец, называет тетей (не знаю, как это вышло, но одергивать поздно) и учит жить при каждой возможности.

Спросишь у него:

– Леша, не знаете ли, как выглядит чек банка Ватикана?

– Да ради бога, – отвечает он. – Дайте-ка ручку, тетя…

И за минуту набросает оный в деталях на ресторанной салфетке. Разве что без подписи папы римского.

Спросишь у него:

– Леша, вы шпион?

Улыбается.