Медная шкатулка

– Ну что вы вскидываетесь, тетя, как испуганная лань. Вы что, не знали, что в Старгороде обитают и эти ребята тоже? Я брал интервью у директора. Он мирянин, очень приличный человек… Ну так вот, пробегая оным переулком, краем глаза вижу в запыленном окне неизвестной мне лавки нечто такое, от чего застываю, будто меня дубиной огрели: стоит в окне – причем именно не лежит, а стоит, будто специально ее выставили для понимающего человека, – папка гравюр моего обожаемого Жака Калло… Я, видите ли, эти гравюры тридцать лет собираю, и главное, буквально накануне просидел в Интернете часа полтора, прошерстил все антикварные букинистические сайты. У меня есть несколько его факсимильных гравюр, но я охочусь за редкой, «Изгнание евреев из Парижа», а она только во флорентийском издании… И вот бросаюсь я к окну и вижу – внизу на обложке папки: Italia-Firenze, и понимаю, что там она, родная, внутри! И главное – чепуха какая-то: лавка – кружевная, на вид заброшенная, захламленная… Не процветающий, скажу вам, у заведения вид. Отнюдь. Откуда ж гравюры? Вхожу – сидят два пугала, будто меня и дожидаются. И вид у них… ну, скажу вам – вид такой, что самое им место на тех гравюрах. Балакают по-испански, по-французски и по-итальянски. Пытаюсь выяснить: по-каковски еще? Надо ж и объясниться… охотно отвечают: по-фламандски! Ну не едрена ли мама – в городе Иерусалиме?! Тогда я жестами: мол, тут у вас в окне папка с гравюрами стоит. Продается? А как же, кивают, продается, продается… А у меня сердце как молот: бух-бух, бух-бух… Нельзя ли взглянуть? Пожалуйста, пожалуйста…

Открываю, дрожа, переворачиваю желтоватые плотные листы… Вот она! Неужто сейчас, думаю, завладею недостижимой мечтой… Сколько же? Цена какая? Пишут каким-то, черт их знает, угольком на кусочке кружев: четыреста. Четыреста – что? шекелей? эскудо? флоринов?! Нет, старухи, оказывается, отлично знают слово «евро». Ну черт с вами, говорю, переводите в шекели, выпишу сейчас чек… Буду голодать месяц во имя мечты… Да только стоп-машина: чеки они, увы, не принимают. И обе пальчиками так сучат, знаете, – большим и указательным – мол, наличняк гони, любезный кавалер, гони-ка наличняк. Истлевшие такие пальчики, как и все их кружева…

Короче: я понимаю, что сейчас опоздаю на интервью, и кое-как – мимикой, вприсядочку, чечеткой – договариваюсь, что завтра утром прибуду сюда с налом, как штык. Кивают, улыбаются… В десять удобно? (Показываю обе растопыренные пятерни.) Кивают, улыбаются, падлы…

А я еще, болван, отбежав метров на двадцать, оглянулся и запоминаю: ага, слева кофейня, справа обувная лавка. Посередке – эти две белокурые мумии. У меня, вы ж знаете, – зрительная память, как у шпиона.

А папка гравюр Жака Калло в окне – манит, красуется… прощается со мной…

– Почему же прощается? – спрашиваю я. – Кто-то перехватил?

Леша вздыхает и смотрит на меня с состраданием.

– Знаете, что в вас отталкивает, тетя? Очень вы тверезый человек. Без полета, без отрыва в атмосферу, и что особенно омерзительно – без страха перед серафимами…

– А если короче?

– Если совсем коротко: назавтра мерзкой лавчонки не оказалось на месте.

Я издаю саркастический вопль. Он, сложив руки на груди, с мрачным и невозмутимым торжеством пережидает все мои издевательские реплики. Наконец кротко продолжает:

– Так вот…

В этот момент официантка наконец снова с нами, и мы наскоро заказываем кофе и тосты. Что поделаешь: Леша, конечно же, всю эту бодягу сочинил, но я хочу немедленно дослушать его увлекательное и, несмотря ни на что, такое, черт побери, убедительное вранье!

– Да, так вот… – говорит он. – Слева кофейня – стоит на месте, справа обувная лавка – пожалте. Посередке – ничего. Даже и намека никакого. Перед входом в кофейню – молодой человек лет восьмидесяти. Сидит на старом венском стуле, греется на солнышке. Жилет, галстук, золотая булавка, седые усики аккуратно подстрижены; такие старички продают газеты в Барри Готика, в Барселоне. Я – к нему, хотя голова моя раскалывается, а мозги выкипают и грозят расплескаться. Так и так, говорю, вчера вот тут была кружевная лавка, и две почтенные сеньоры договорились со мной о встрече… Он смотрит на меня, как на безумного, и вежливо говорит: ошибка, дорогой мой господин. Я сижу тут шестьдесят лет, и никогда никакой лавки, тем более кружевной, здесь не было, да и быть не могло. Сами видите – наш переулок обувной.

– Гофман! Эдгар По! Стивенсон! – насмешливо перебираю я, любуясь тем, как синхронно отражается в обоих стеклах Лешиных солнцезащитных очков мраморная Дева Мария на фасаде старой армянской церкви. – Уилки Коллинз! Конан Дойл!

– Да нет, – серьезно парирует Осипов. – Это просто Стар-го-род!.. Ну, я еще потоптался рядом, дурак дураком, выпил с горя чашку кофе, плюнул, да и ушел.

* * *

– Ну, как же ты их не нашла! – удивленно восклицает Фрида. – Это же так просто: вошла через Цветочные ворота, дошла до лавки сандалий и сумок, спустилась к фонтану, и третий переулок направо… нет, четвертый… нет, постой…

– Да ты сама там была? – спрашиваю я с досадой.