Медный всадник

– Брось. Я подозревала, что дело именно в этом. Человек, отказавшийся пройти со мной по льду полкилометра, захочет бежать в Америку один?! И ты в самом деле так считал?

Они остановились у перехода, как раз рядом с Инженерным замком, в котором прошлой весной устроили госпиталь и который теперь, после непрерывных бомбежек, был почти неузнаваем.

– Дмитрий никогда не отстанет от тебя, – продолжала она. – Я уже говорила. Он трус и паразит. Ты его мужество и хозяин, из которого он сосет кровь. О чем ты только думал? Едва Дмитрий поймет, что ты не собираешься бежать и, значит, ему тоже придется остаться, увидит, что надежд на спасение нет, он тут же побежит к своему покровителю из НКВД, и тебя немедленно…

Татьяна прикусила губу, глядя на Александра. И тут ее осенило: слишком жалким сделалось его лицо.

– Ты все это знал. Знал, что он шагу без тебя не сделает. Все знал.

Александр молчал.

Они перешли изуродованный осколками мост через Фонтанку, переступая через гранитные обломки.

– Тогда о чем же говорить? – заметила Татьяна, слегка подталкивая его и глядя в полные непонятного страха глаза. Вряд ли Александр боится за себя. Тогда за кого же? – Ты не думаешь обо мне!.. – выпалила она и хотела что-то добавить, но слова застряли в горле.

До нее наконец дошло. Сердце открылось, и в него потоком хлынула правда. Но не та правда, которую она знала с Александром. Нет. Та правда, которая озарила ужас. Осветила омерзительные углы уродливой комнаты с гниющим деревом, потрескавшейся штукатуркой и разбитой мебелью. И как только Татьяна увидела ее, узрела, что осталось…

Она встала перед Александром, не давая идти дальше. Слишком многое стало ясно в эту мрачную ленинградскую субботу. Александр думал о ней. Думал только о ней.

– Скажи, – чуть слышно пробормотала она, – что делают с женами советских офицеров, арестованных по обвинению в государственной измене? Арестованных как иностранных шпионов? Что делают с женами американцев, спрыгивающих с поездов, которые везут их в лагерь?

Александр, не отвечая, прикрыл глаза.

Как все переменилось! Теперь он закрывал глаза. Ее были открыты.

– О нет, Шура, – не отставала она. – Что делают с женами дезертиров?

Александр молчал.

– Шура! – вскрикнула она. – Что сделает со мной НКВД? То же самое, что делают с ЧСИР[18]? С женами военнопленных? Как это называет Сталин: «превентивные меры»? Предупредительное заключение? Что кроется под этими благопристойными терминами на самом деле?

Александр молчал.

– Шура! – воскликнула Татьяна, по-прежнему загораживая ему дорогу. – Этими словами для удобства обозначают расстрел?

Она тяжело дышала, неверяще глядя на Александра, втягивая холодный воздух, и вспоминала Каму, ледяную воду, каждое утро омывавшую их обнаженные тела, вспоминала, как Александр пытался скрыть от нее те уголки своей души, куда, как он надеялся, она не заглянет. Но в Лазареве ее глаза видели лишь восходы над рекой. Только здесь, в холодном, унылом Ленинграде, все обнажилось, высветились все контрасты: свет и тень, день и ночь.

– Хочешь сказать, не важно, сбежишь ты или останешься, со мной все равно покончено?

Александр молчал.

Он прятал от нее исказившееся мукой лицо.

Шарф сполз с головы Татьяны. Она онемело стащила его и смяла в руках.

– Неудивительно, что ты не мог мне сказать. Но как я могла не видеть? – прошептала она.

– Как? Да потому что ты никогда не думаешь о себе, – объяснил Александр. – Поэтому я и хотел, чтобы ты оставалась в Лазареве, как можно дальше от меня и этих мест.

Татьяна, вздрогнув, сунула руки в карманы пальто.

– И что ты думал? Что таким образом спасешь меня? – Она устало покачала головой. – Сколько, по-твоему, потребуется председателю сельсовета, того самого, что находится возле бани, получить телеграмму из Ленинграда и явиться ко мне, чтобы задать несколько вопросов?

– Поэтому мне так нравилось Лазарево, – признался он, не глядя на нее. – Там нет телеграфа.

– Именно поэтому ты так любил Лазарево?

Александр опустил голову. Карие глаза напоминали замерзшие вишни, изо рта вырывались клубы пара. Прижавшись спиной к перилам, он тихо спросил:

– Теперь ты видишь? Теперь понимаешь? Твои глаза открылись?

– Теперь я вижу.

Все.

– Теперь я понимаю.

Все.

– Мои глаза открыты.

– И осознаешь, что у нас один-единственный выход?

Татьяна оценивающе прищурила глаза и, не отвечая, попятилась прочь, но запуталась в шарфе и упала на изуродованный пустынный мост под плачущим небом. Александр, подбежав, помог ей встать, но тут же отступил. Не смог заставить себя касаться ее дольше, чем это было необходимо.

Татьяна увидела и это. И ей на мгновение тоже стало невыносимо его касаться. Но только на мгновение. Неожиданно мрак прорезал луч света. Ослепительно яркого света! Он ударил ей в глаза, и она бросилась к этому лучу. Полетела, зная, что это такое, и, прежде чем открыть рот и заговорить, ощутила такое облегчение, словно с плеч… его плеч и ее плеч… свалилась непомерная тяжесть.

Теперь она смотрела на Александра новыми глазами. Прояснившимися.