Медовые дни

Время от времени ему встречался Израиль, напоминавший его собственное отражение в зеркале, такой же сгорбившийся и небритый; Бен-Цук кивал ему, а про себя думал: «Он единственный, кто способен меня понять, но поговорить с ним я не могу».

Когда боль под ложечкой сделалась нестерпимой, он взял отпуск за свой счет и купил билет на самолет. Решил, что найдет Айелет, упадет перед ней на колени, попросит прощения и будет умолять вернуться. Но за несколько дней до отъезда один из кибуцников, только что вернувшийся из Индии с большим рюкзаком и кучей фотографий, делясь впечатлениями о путешествии, в том числе о том, как он курил травку, как бы между прочим упомянул, что видел там Айелет.

– Ну, бывшую жену Израиля, – пояснил он. – Она живет во дворце с подполковником, сотрудником израильского посольства. Высокий такой… Целыми днями плавает в его персональном бассейне, а его слуги готовят ей всякие деликатесы.

– Знаешь, – сказал другой кибуцник, также недавно побывавший в Индии, – я вроде бы тоже ее там видел. На рынке. Даже помахал ей – хотел поздороваться. Но ее загородил высокий мужик, с которым она была, и она меня не заметила.

– Эта краля нигде не пропадет, – подвела итог третья участница разговора.

Сердце у Мошика сжалось, а кровь застыла в жилах. «А ты что думал? – корил он себя. – Что такая женщина останется одна? У тебя был шанс, а ты его упустил. Твой поезд ушел…»

Всю ночь он держал в руках билет на самолет и не мог решить, что делать. Один голос твердил ему: «Поезжай и сражайся за ее сердце», а второй призывал успокоиться: «Зачем ты поедешь? Почему именно сейчас? Где гарантия, что она тебя не забыла? Что ты, приблудный, можешь предложить женщине, живущей во дворце?»

На заре победил второй – разумный – голос, и Бен-Цук порвал билет. В клочья. Стараясь убедить себя, что поступает правильно.

В конце года он продлил контракт с армией и развесил на стенах карты и диапозитивы. Но образовавшаяся у него в душе воронка становилась все глубже. Как и Айелет, он тоже верил, что помимо мира материального, помимо ортопедических босоножек, должно быть что-то еще, но для него этим чем-то была их любовь. Язык, на котором их тела говорили и молчали друг с другом, неопровержимо доказывал, что чувство одиночества и отверженности, преследовавшее его с детства, и его неизбывная тоска по чему-то другому – неизвестно чему, но другому – не были самовнушением, что жизнь и правда может быть ярче и красивее, чем та, что ему предлагали. Но все это он понял только после того, как потерял Айелет, а в тот критический момент (к которому он снова и снова возвращался в мыслях), в момент, когда она предложила ему убежать с ней, он ничего ей не ответил. То ли потому, что наслаждался своей властью над Айелет, предоставившей ему право принять решение. То ли потому, что, наоборот, испугался ответственности. А может, потому, что его пугала ее страстность. Однажды он задержался на базе из-за затянувшегося совещания офицерского состава, и, когда сел к ней машину, она влепила ему пощечину. «Никогда больше так не делай! Слышишь? Если опаздываешь – позвони! Ты даже не представляешь, чего я только не передумала, пока тебя ждала! Даже не представляешь!» Если песню Шалома Ханоха на радио прерывала реклама, она крыла ведущего последними словами, а когда ей звонила мать, чтобы поздравить с праздником, она разговаривала с ней так грубо и зло, что Бен-Цука бросало в дрожь. Да, возможно, он боялся этой стороны ее натуры. Или просто не знал – откуда ему, в свои двадцать с небольшим, было знать – что у каждой женщины и у каждого мужчины есть своя темная сторона и что важно не это, а то, насколько светла их светлая сторона. А может, все это чепуха на постном масле и он просто боялся, «что люди скажут». В любом случае…

Он переключил перфоратор, которым сверлил стену миквы, на более высокую скорость, чтобы заглушить одолевавшие его мысли, но это не помогло; они продолжали метаться у него в мозгу.

…В любом случае, замешкавшись тогда с ответом, он упустил свою суженую, ту, что была ему напророчена за сорок дней до его рождения, и, хуже того, своей нерешительностью убил их ребенка. Да, сейчас у них был бы ребенок… Ему было бы семь лет…

«Господи Боже мой! Да какая разница, какой ребенок мог бы у тебя быть? – разозлился он на себя. – Главное – это дети, которые есть у тебя сейчас!»

Он торопливо выбрался из миквы и позвонил домой. Трубку сняла Менуха.

– Хочу поговорить с детьми, – сказал он.

– Что-то случилось? – удивилась она.

– Нет, ничего, просто так… Соскучился.

– К старшему пришел друг. Не хочу им мешать.

– Тогда позови младшего. – В его голосе звучала мольба.

Младший сын взял трубку, но он еще не научился правильно держать ее, и его было плохо слышно. Как будто он находился где-то далеко.

– Папа?

– Да, это я. Как поживаешь, малыш?

– Папа, ты где?