Медовые дни

Когда лето кончится, будет, разумеется, новая школа. В которой нет Шони. Его мнением родители не поинтересуются. Не спросят, хочет ли он переходить в школу, где нет Шони. Это его злило. Как заполнять для них на иврите бланки Министерства внутренних дел, так он взрослый, а как участвовать в принятии важных решений, так плюрализм сразу отменяется и его точка зрения не весомее, чем точка зрения собаки Альбины. (Альбина – не настоящая, а воображаемая его собака; настоящую ему не покупают, хотя он просил уже много раз.)

«Время поджимает, – думал он. – Я должен заставить Шони обратить на меня внимание. Лето скоро».

Но тут учитель дал свисток к концу урока, и Даниэль вместе с другими ребятами пошел в класс.

* * *

Целых два года Моше Бен-Цук пытался вступить в одну из религиозных общин Города праведников. Стать в ней своим. Найти с другими общий язык. Однако так ни к кому и не прибился.

В первой общине были слишком строгие правила. Руководители пристально за ним наблюдали, словно только и ждали, когда он оплошает, чтобы укоризненно покачать головой. Следили за тем, как он держит молитвенник, в каких местах молитвы кланяется, и выражали недовольство тем, что он не так подгибает колени. Даже борода, за которой он так тщательно ухаживал, и та им не нравилась. «Что бы я ни делал, как бы ни старался, я всегда буду для них человеком второго сорта, – думал он. – То же было в кибуце: когда я входил в столовую, на меня смотрели как на чужака».

Вторая община гордилась своим либерализмом, но там все говорили по-английски, и у него возник комплекс неполноценности: в английском он был не силен.

В двух других общинах его спросили, сефард он или ашкеназ. «Я метис, – объяснял он. – Папа – одно, мама – другое, а большую часть детства меня воспитывал приемный русский дедушка, женатый на женщине родом из Турции. Это немножко сложно, понимаете?»

Они не поняли.

Его охватило отчаяние: «В кои-то веки я решил стать на путь истинный, и вот что из этого вышло. Какой тогда смысл упираться? Самосовершенствоваться? Какой толк от ограничений, которые я на себя наложил?»

В тот же вечер он поехал в Городок-на-границе, зашел в книжный магазин, спросил у продавщицы, когда та заканчивает работать, подождал ее в шаурмичной напротив, и они отправились к ней домой.

Утром, по дороге на работу, он понял, что совершил ошибку, и поклялся, что это в последний раз: больше он своей похоти потакать не будет. Увы, он нарушил данное себе обещание.

Впоследствии, вспоминая свой путь к Богу, он сотрет из протокола памяти все свои падения и бесконечные метания. Забудет, как по пятницам покупал вместо сигарет тридцать разных на вкус порций фруктового льда и всю субботу медленно, очень медленно их лизал, а потом держал во рту деревянную палочку до тех пор, пока она не начинала лохматиться. Всего через несколько минут он снимал обертку с новой порции мороженого, с другим вкусом, так же медленно его лизал и снова не спешил выбрасывать палочку, обсасывая ее или поднося ко рту на манер сигареты.

Чаще всего это не помогало, и после обеда он, стыдливо опустив голову, шел к знакомым, не соблюдавшим субботы, и стрелял у них сигареты.

Как-то вечером, устав бороться с собой, он снял свое религиозное одеяние, надел джинсы с футболкой и поехал в Тель-Авив, в клуб «Логос», на концерт Шалома Ханоха, где, чтобы произвести впечатление на барменшу, напился, бренчал на воображаемой гитаре, хотя в жизни на ней не играл, хлопал в ладоши, высоко воздев руки, и громче всех подпевал: «Мессия не идет, Мессия даже не звонит».

За несколько дней до свадьбы с Менухой он рванул в Город песков, где несколько часов колесил по улицам с открытым окном, вертя головой по сторонам, в надежде увидеть Айелет.

Из армии он тоже ушел не сразу: боялся перейти Рубикон и долго стоял враскоряку на разных его берегах.

Днем он делал вид, что по-прежнему придает работе в разведке большое значение: требовал от солдат все новых донесений, основанных на подслушанных там и сям разговорах, и фиксировал на картах и слайдах передвижение войск противника. Но чем дальше, тем больше его мучил вопрос, которым раньше он никогда не задавался: какой во всем этом смысл? Неужели максимум, на что он, Моше Бен-Цук, способен, это регистрировать передвижение вражеских войск отсюда туда и оттуда сюда?