Медовые дни

Авраам Данино направлялся в мэрию. Солнце еще не взошло, и уличные фонари еще не погасли. Мимо промчалась скорая помощь. «Надеюсь, санитары слишком торопятся в больницу и меня не заметят, – подумал он. – А если заметят, то не узнают в шагающем по улице одиноком мужчине с картонной коробкой в руках бывшего мэра».

В мэрии не было ни души, и его шаги отдавались в длинных пустых коридорах гулким эхом. В некоторых кабинетах горел свет. «Мало того что ничего не делают, так еще и электричество зря жгут», – проворчал он, но потом вспомнил, что это уже не его забота. Перед дверью своего кабинета он остановился и, держа коробку одной рукой, второй достал из кармана связку ключей.

Он не стал окидывать кабинет взглядом, чтобы запечатлеть его в памяти, не расправил грудь, чтобы в последний раз надышаться воздухом власти: он слишком спешил. Архивариус Реувен имел привычку рано приходить на работу, а Данино не хотел быть здесь застигнутым.

Он снял со стены портреты политических лидеров и уложил в коробку в порядке их появления на исторической арене: первым – Герцля, последним – Бегина. Поверх портретов он осторожно разместил многочисленные благодарственные грамоты, полученные от руководства секретной-базы-про-которую-знают-все, а в оставшиеся пустоты запихнул сувениры, подаренные за долгие годы его мэрства представителями городов-побратимов. В коробку отправились ручка из Тулузы, кубик Рубика из Будапешта и морская раковина из Загреба.

Когда он вышел из мэрии, уже рассвело, но в воздухе еще веяло приятной прохладой. Как ни странно, настроение у него улучшилось. По идее, ему следовало грустить, но он почти радовался, и заполненная до краев коробка совсем не казалась тяжелой, наоборот: с каждым шагом она как будто становилась легче. Мимо промчалась еще одна скорая, и из окна на него смотрели санитары. «Ну и пусть смотрят, – подумал он. – Это же не потенциальные избиратели и не представители общественности. Обычные люди, как и я. Я теперь тоже просто человек».

По пути он заглянул в супермаркет и взял еще две пустые картонные коробки. Возле двери своей квартиры он поставил коробки на пол и достал из кармана связку ключей. Обычно, когда он возвращался, у него учащалось сердцебиение – до того ему не хотелось идти домой. На этот раз все было иначе. Сердце билось ровно, а рука, поворачивающая ключ в замке, не дрожала.

Он поставил коробки на пол и принялся укладывать в них немногочисленные предметы, необходимые ему в новой жизни. Он не стал окидывать гостиную взглядом, чтобы запечатлеть ее в памяти, не расправил грудь, чтобы в последний раз надышаться воздухом дома: он слишком спешил упаковаться. Минут через тридцать проснется жена, и он объявит ей, что уходит.

Он точно знал, какие слова ей скажет, потому что они рвались из него уже много лет.

* * *

Когда Джудит исполнился месяц, ее мать уложила вещи в два больших чемодана и перебралась с ней в одну из гостиниц в Бруклине.

Янки был на работе.

Когда он вернулся домой, на обеденном столе его ждала записка от жены.

«Мы с тобой давно живем во лжи, и я лгу тебе по десять раз в день. Я больше так не могу».

Его не удивило (а если удивило, то не слишком) ее сделанное ниже признание, как не удивила и просьба, завершавшая письмо.

Он давно это подозревал. Еще когда они жили в Городе праведников. «Она меня бросила, – подумал он тогда. – Она еще рядом, но уже не со мной. Тело ее еще здесь, но душа уже далеко».

А потом родилась Джудит, которая была совсем на него не похожа.

Прочитав письмо, он дал себе двадцать четыре часа на то, чтобы предаться гневу, и еще двадцать четыре часа на то, чтобы предаться горю, а когда это время истекло, закурил трубку, сел за письменный стол и набросал черновик договора о разводе.

В черновике говорилось: «Договаривающаяся сторона, далее именуемая “Мать”, обязуется не предъявлять денежных либо иных претензий ко второй договаривающейся стороне, далее именуемой “Отец”, и полностью берет на себя все расходы, связанные с воспитанием третьей стороны, далее именуемой “Дочь”. “Отец”, в свою очередь, обязуется хранить молчание относительно незаконности рождения “Дочери”, дабы в будущем это не помешало ей выйти замуж».

* * *

От дома Антона похоронная процессия направилась на Тополиную аллею. За исключением двух постоянно сидевших на скамейке старушек, проводить в последний путь первого в квартале покойника вышли все жители Сибири.

Возглавляла процессию Катя, которая несла в руках урну с прахом своего возлюбленного. Рядом с ней шагал сын Антона, отец Николай, прилетевший по этому случаю из Москвы; за ними следовали родители Даниэля и сам Даниэль. Ростом он уже догнал отца. С ним вместе шла, держась за руку, девушка по имени Юлия.

Никита громко рыдал, но все остальные шли молча. Процессия двигалась медленно, шаркая по асфальту подошвами. Мужчины были в костюмах и пальто, накануне похорон отданных в химчистку, головы женщин украшали дорогие шляпы.