Медовые дни

– Я все знаю, Данино, – сказал Ицхаки, наклоняясь к мэру. – Знаю, какую мерзость увидели в микве люди, когда пришли за Мендельштрумом. Знаю, что на мужскую половину заходили женщины. Знаю про алкоголь, знаю про… Ладно, хватит. Мне даже говорить об этом и то противно. Данино, мы оба знаем, что это скандал. Если про это пронюхают журналисты, они от тебя мокрого места не оставят. Но я волнуюсь не за тебя, а за город. Ты представляешь, что станет с нашей репутацией? Что про нас подумают верующие? Как к нам будут относиться туристы? Разве после такого позора мы сможем называть себя Городом праведников? Кто сюда поедет? Сторонники Шабтая Цви и Якова Франка? Что мы сделаем с теми, кто захочет побить их камнями?

– Что ты предлагаешь? – спросил Данино и впервые за два срока своего пребывания на посту мэра со страху не сунул руку в штаны, а подложил под правое бедро.

– Объяви, что снимаешь свою кандидатуру. А я забуду об этой истории. Навсегда.

– Хватайтесь за это предложение обеими руками, – уверенно посоветовал пиарщик из Города грехов, когда они сидели в его немецкой машине, припаркованной на стоянке мэрии. По радио передавали зажигательную сальсу. – В сложившейся ситуации, – сказал он, – это наилучший выход. Отдохнете несколько лет от политики. А на следующих выборах, после того как Ицхаки погрязнет в скандалах, снова выставите свою кандидатуру. Память у наших избирателей короткая, как автомат «узи».

– Но чем я буду все эти годы заниматься? – спросил Данино, в упор глядя на пиарщика. – Вы не понимаете. Я должен все время что-то делать. Когда у меня появляется свободное время, я начинаю думать о Януке. Вижу его щечки… его глазки… Вспоминаю, как они закрылись, когда у него поднялась температура…

– Чем заниматься? – переспросил пиарщик, барабаня пальцами по рулю в ритме сальсы. – Откуда я знаю? Ну откройте винодельню, организуйте производство крафтового вина. В Городе грехов это сейчас нереально модный тренд. Думаю, до вашей глуши он в конце концов тоже доберется. Я больше скажу. Может, я даже войду с вами в долю. Анонимно. Со временем.

– Правда? – усомнился и одновременно приободрился Данино.

– Возможно. Но при условии, что вы не возьмете в долю этого типа, Бен-Цука. Парень он работящий, ничего не скажешь, но я не доверяю вчерашним безбожникам. Кто поменял взгляды один раз, может поменять их и во второй.

* * *

Покинув направлявшуюся в микву колонну, Бен-Цук поехал домой. Из-за штабеля сложенных у крыльца газовых баллонов ему навстречу вышла Айелет-Батэль. В глазах у нее застыл немой вопрос.

– Не здесь, – сказал он и повел ее в ближайший переулок.

Но из окна дома, возле которого они стояли, высунулась чья-то голова, и они поспешили уйти в другой переулок. Туда вслед за ними вбежала стайка хохочущих детей, и им пришлось ретироваться в сквер. А в сквере в этот утренний час было слишком много младенцев, жадных до материнского молока, и матерей, жадных до сплетен. Пригнувшись, словно над головами у них свистели пули, они бросились в заброшенный квартал художников и спрятались в полуразрушенном доме. Когда-то в нем жил выдающийся живописец, создавший свою школу, но сейчас там обитали только черные кошки, которые при виде Батэль и Бен-Цука бросились врассыпную.

Проникший в окно луч солнца осветил Батэль, позолотив ее локоны.

– Я беременна, – сказала она.

– Откуда ты знаешь? Прошло же всего несколько…

– Я знаю, – перебила она его и положила руку на живот. – Знаю – и все тут.

– Что ты намерена делать? – спросил он, накрыв ладонью ее руку, лежавшую на животе.

– Мы можем сбежать. Уедем из страны «что люди скажут» как можно дальше и создадим семью. Если ты хочешь, разумеется. Ты хочешь?

В будущем Бен-Цук будет снова и снова возвращаться мыслями к этой минуте и мучиться угрызениями совести.

Одна из черных кошек вернулась посмотреть, ушли ли незваные гости, и заглянула в окно.

Издалека донеслась музыка из фургона мороженщика.

Язык у Бен-Цука словно прирос к гортани.

– Понимаешь… это не так просто. У меня семья. И потом… Будет скандал. Незаконнорожденный ребенок… От нас все отвернутся…

– Я знаю одно: ты отец этого ребенка, и я его хочу, – сказала Батэль-Айелет. – На этот раз я от него не избавлюсь. Так и знай!

– Я понимаю… Не хочешь брать на душу еще один грех… Но даже если… Надо все обдумать… Сообщить жене…

– Я уезжаю завтра утром, – сказала она. – Буду ждать тебя в полночь. Здесь, в этом доме. Придешь – значит, придешь. Нет – пришлю тебе ее свадебные фотографии.

– Чьи фотографии?

– Твоей дочери. И не спрашивай, откуда я знаю, что это дочь.

– Знаешь – и все тут? – спросил Бен-Цук и взял ее руки в свои.

Хотя всего несколько дней назад они страстно занимались любовью, сделал он это очень сдержанно, поэтому она притянула его к себе, взяла за руки и, как будто он был марионеткой, а она кукловодом, положила их себе на бедра.

– Мошик, ты мой настоящий муж, а я твоя настоящая жена. Семь лет мы делали вид, что это не так, и бежали друг от друга как от чумы. Но Всевышний не позволил нам разлучиться.

* * *