Медовый траур

– Обольщение. Скользкие намеки. Соблазнительные наряды. Купание на рассвете голышом в водопаде, далеко в лесу… О, поверьте, наши мужчины знали это место! И еще… Потом в ее доме нашли множество сильных снадобий – возбуждающих похоть и вызывающих галлюцинации… В том числе грибы-псилоцибе, их у нас полно…

– Она варила приворотное зелье?

– Да, вроде того…

– Не понимаю… Вы-то куда смотрели? Вы ведь должны были как-то реагировать? Ну, не знаю, вы же могли…

Она хлопнула ладонью по столу:

– Вы здесь не жили, и вам не понять, что мы тогда думали! Вам никогда не понять…

Я поглядел в окно на волнистую линию зеленеющих холмов и представил себе во плоти создание с тех рисунков углем – с длинными вьющимися волосами, нефритовыми глазами, округлой грудью… Такая и впрямь могла опоить мужчин своими дьявольскими снадобьями.

– А Венсан?

Одетта набрала побольше воздуха в свои изношенные легкие:

– Потом мы узнали от полицейских, что мать его заставляла подсматривать за тем, как она блудит… К потолку ее спальни было приделано кривое зеркало – знаете, вроде тех, какие бывают на ярмарках? – и тела в нем этак… зыбились… Представляете?

Я кивнул.

– И еще там, в спальне, стоял большой шкаф, в котором она запирала малыша, перед тем как затащить в постель очередного парня. А в дверце шкафа была дыра… только она была проделана слишком высоко, ребенок до нее не доставал… зачем это понадобилось – непонятно, предположили, что мальчик должен был видеть через дырку отражение матери в этом странном зеркале… А по… потом…

Воспоминания причиняли старушке такую боль, что язык у нее порой заплетался. Я снова крепко сжал ее руки:

– Не спешите, Одетта. Рассказывайте не торопясь…

– После каждого… каждого соития она… резала себе грудь ножом… Чертила там крест – словно делала зарубку… И еще, говорили, она попросила… перевязать ей трубы, чтобы… чтобы никогда больше не беременеть…

Перевязанные трубы. Татуировка, изображающая узел… Я понял, что у Одетты не осталось сил, она не доведет рассказ до конца, и подхватил нить разговора:

– Кажется, я понимаю, для чего ей понадобилось кривое зеркало. Хотите знать зачем?

Она подняла ко мне опечаленное лицо и медленно кивнула.

– Мать хотела показывать сыну всего лишь свое отражение, просто картинку. Возможно, чтобы ребенок почувствовал: там, в постели, «священнодействует» не она, там нет ее души – только плотская оболочка. Чтобы сын понял: тело не более чем орудие… А зеркало к тому же делало его еще менее материальным, сплющивало, деформировало, отчуждая от его обладательницы, отделяя плоть от духа… Я думаю, что Венсан так это и воспринимал и не таил обиды на мать… Даже не просто думаю – уверен…

Старушка медленно, хрипло выдохнула. Меня и самого эта история забрала за живое, взволновала, встряхнула.

Я налил нам еще по стакану воды. Одетта выпила свой большими, шумными глотками.

– Так вот, – почти шепотом продолжил я, – Венсан рос с матерью, у которой случались припадки безумия и которая заманивала мужчин… А в деревне как ему жилось? Что за детство было у него здесь, в Белой Трубе?

Она крепко держала пустой стакан, обхватив его ладонями.

– Между этими двоими и всей остальной деревней как будто стена отвращения выросла. Женщины ненавидели мать, их дети ненавидели Венсана, хотя никто его толком не знал… Мальчик был очень одинок, ему не с кем было поговорить, он постоянно сидел взаперти… рядом с этой… помешанной. Мне кажется, он… он заботился о матери, когда она сама не могла о себе позаботиться… Часто видели, как он приносил дрова из леса или шел за молоком и хлебом в соседнюю деревню…

– В Вейрон?

– Да, в Вейрон… Венсан прожил здесь четыре или пять лет, и все эти годы его постоянно обижали, над ним насмехались, его обзывали – Сатанинским глазом, Жаном д’Арком. В начальной школе Вейрона или в автобусе, который возил его в гренобльский коллеж, он был для всех либо сыном психованной, либо… шлюхиным сыном… Каждый вечер он, плача, переходил эту дорогу и под градом оскорблений поднимался на холм… Но, понимаете… Я ведь… я ничем не отличалась от других… Я и сама их ненавидела за то… – она затуманенными глазами поглядела на фотографию мужа, – за то, что они у меня украли…

Одетта встала и замерла у окна, устремив взгляд на изумрудную зелень.

– И вот наступил тысяча девятьсот восьмидесятый год, – подсказал я, присоединившись к ней. – Венсану пятнадцать лет. Что тогда произошло и чем все это закончилось?

Холод воспоминаний пронизывал старушку до костей, и она, вся дрожа, обхватила себя руками.

– Плохо все это закончилось, очень плохо… Мы… пообещали тогда больше никогда… ни с кем об этом не говорить… Нам надо было забыть… забыть плохое…

– Ничего нельзя забыть. Сколько ни старайся, все останется погребенным здесь, внутри…

Она посмотрела в глаза моему отражению в оконном стекле.

– Как-то вечером помешанная прибежала вся в слезах. Она рыдала и кричала, что ее сын пропал, что Венсан пошел… пошел в Вейрон за покупками… и не вернулся. Видели бы вы, как она колотилась в наши двери! Только никто не открыл, и мы даже…

– Смеялись ей в лицо?