Медсанбат-0013

Кульминацией этих раздоров был памятный случай. Учился он тогда в пятом классе. Дело было под майский праздник. Вывесили у них в школе стенную газету с рисунками рабочего и крестьянина. И Мишка Дугин подрисовал им усы и бороды. Мишка этот был первый хулиган в школе. Его все боялись, кроме Василька. Василёк вообще никого не боялся. В то утро они случайно встретились до уроков. Василёк любил рано в школу приходить. И Мишка приперся:

— У нас часы остановились.

Не успел Василёк и глазом моргнуть, Мишка — раз — и сделал свое дело.

— Да ты что?

— А ну, ни звука.

— Да как же...

— Прибью.

— Ну и прибей.

— Будет тебе, — примирительно произнес Мишка.

В коридоре их встретила Дарья Гавриловна, обвела внимательным взглядом, будто обрадовалась, что они вместе. А на первом уроке и началось. Василька вызвали к директору. Директор Иван Силыч, прищурив глаз, спросил:

— Малыгин, ты совершил хулиганство?

Василёк молчал.

В переменку его отозвала в уголок Тамара Михайловна:

— Скажи честно, не ты это сделал? Я так и думала.

А потом ему все уши прожужжали. Один учитель говорит; «Признавайся», второй: «Будь честным», третий: «Возьми на себя, иначе Дугина исключат из школы». Он совсем запутался. Начал отвечать так, как советовали учителя, то есть каждый раз по-разному. Он хотел как лучше.

Собрался педсовет. Ругали его, как взрослого. В конце концов дали и ему слово. Василёк вскочил и выкрикнул сквозь слезы:

— Говны вы все. Вот что!

Не знает он, как там и что решалось. В школе его оставили.

С той поры Василий Малыгин усвоил для себя одно правило, которое мог сформулировать только в девятом классе: кроме себя, любить некому.

Так и жил. Так себя и настраивал.

— Ох и эгоист ты, Васька, — говорили ему товарищи в институте.

— А ты — душа-парень? А ну, дай-ка мне конспект по фармакуше.

— Так экзамен же!

— То-то.

Чтобы держать свою линию, ему надо было все уметь, все делать, и делать лучше других. Способности у него были не очень большие. Он брал прилежностью, аккуратностью, упорством. В избранной им профессии — хирургии — эти качества как раз и имели первостепенное значение. В науку он не лез, диагностика — не его конек, а вот практика, ремесло — это то, что его привлекало.

Еще в институте, бывало, он часами возился с зажимами, скальпелем, иглами. Мог на спор разрезать определенное количество листочков папиросной бумаги. «Ну, Васька, ты даёшь!» — восхищались товарищи. Он обычно молчал, но в груди разливалось сладкое чувство самоудовлетворения. Став врачом, он до автоматизма отработал приемы каждой операции. Он взял на себя обязанности патологоанатома и помимо положенного вскрытия уже для себя проводил операции на трупах. Он бросил это занятие лишь после того, как жена категорически заявила: «Кончай. Я не могу. От тебя несет формалином, будто тебя из банки вытащили».

Через год-два такой работы у него появились скорость, уверенность, которая вскоре перешла в самоуверенность, В своем районе он делал все операции. Больше оперировать некому было. У него имелись неограниченные возможности, и он не отказывался от них. Жаден был до каждой операции, не упускал ни одной, делал все — от панариция до резекции желудка. Когда он в отчете написал о том, что проделал за год, ему не поверили. Из области приехали поверяющие. «Прошу в операционную», — пригласил он.

Ему предлагали работать в области, в больнице, в клинике. Он не соглашался. В своей райбольнице он был царь и бог. И это его устраивало. Он пользовался не только неограниченными возможностями, но и неограниченным авторитетом. Его самолюбие укрепилось. Оно торжествовало. Ему нравилось, когда спрашивали: «А что Малыгин сказал?», «А к Малыгину обращались?». К нему приезжали из других районов. С ним консультировались коллеги даже из областного города. В нем появилось чувство непогрешимости и властности. Неограниченный авторитет сделал свое дело. Он уже не мог терпеть чьи-то возражения и чьи-то другие мнения. Они выводили его из себя, раздражали. К единственному голосу он мог лишь прислушиваться, с ним одним считаться — к своему голосу. Его характером были недовольны в райздраве, в райкоме, но он отлично оперировал, и с ним считались, закрывая глаза на трудный характер.

Когда началась война, он в первые дни отправился на фронт. Попал в медсанбат и ни за что не хотел уходить из него, как когда-то не желал уходить из райбольницы.