Медсанбат-0013

Этот довод его убедил, хотя в душе Сафронов и понимал, что довод не самый главный для врача.

Замполит встретил его приветливо, прочитал заявление, одобрительно покашлял:

— Кхе-кхе, ладно. После операции принимать будем. У Сафронова замерло сердце, и, чтобы не показать нахлынувших чувств, он поспешно откозырял.

Вечером он решил заглянуть в госпитальную палатку: «Как там детишки, мать? Как там этот немец? Говорят, что даже во время операции, даже под наркозом он не произнес ни слова, только мычал. Хирурги думали, что он глухонемой, контуженный, но тут он выругался по-немецки...»

Было у Сафронова и еще одно желание, которое он скрывал даже от себя, — повидаться с Галиной Михайловной. По существу, с того страшного утра, со дня похорон он и не видел её, и словом не обмолвился. Получал от нее приветы через Любу, сам передавал добрые слова. Он боялся, что не сдержит своей жалости, выдаст себя и тем самым оскорбит милого ему человека.

И опять его поразила Галина Михайловна. Она стала строже, собраннее, тщательно заправляла под косынку седые волосы, старалась держаться перед ранеными бодро. Беспокойная, изнуряющая душу работа, постоянное пребывание с тяжелыми ранеными как будто подтянули её, вынудили скрывать свое личное горе, проявить ту профессиональную выдержку, что всегда сопутствует опытному врачу.

Пожалуй, три профессии требуют этой постоянной игры на людей, железного контроля над собой — профессии актёра, врача и педагога.

Сафронов когда-то восхищался профессором Зиминым, умеющим вдохновлять самых тяжелых больных. Сейчас он восхитился Галиной Михайловной. Несколько минут он стоял у входа, наблюдая, как она неторопливо и достойно, с заведомым желанием помочь, подходила то к одному, то к другому послеоперационному и там, где она появлялась, стихали стоны, жалобы, просьбы, смягчался взгляд. Он успел заметить, что раненая мать находится справа в дальнем углу, а рядом с нею — пленный немецкий офицер. Он, верно, еще не пришел в себя после наркоза, лежал с закрытыми глазами.

Галина Михайловна почувствовала присутствие Сафронова, не оборачиваясь, отозвалась:

— Я скоро освобожусь.

Неподалеку от палатки, за кустами, слышались детские голоса.

Сафронов приблизился, спросил негромко, чтобы не напугать:

— Как живете?

Детишки замолчали.

— Вы что? Разве забыли? Я — доктор.

Девочка взглянула на него из-под насупленных бровей:

— У-у, зачем мамане ногу отрезал?

— Это не я...

— Это не он, — раздался голос Галины Михайловны, которая неслышно подошла сзади. — А потом, я уже тебе объясняла, Лида: если бы ногу не отрезали, маманя умерла бы... Ну... Играйте...

Она кивнула Сафронову, и они пошли в глубь леса.

Галина Михайловна молчала. Лицо её смягчилось, взгляд потеплел. Видно, добрые воспоминания наполнили её. Сафронов шел не спеша, изредка поглядывая на свою спутницу.

— Товарищ гвардии... — донёсся вслед голос Галкина.

— Это меня, — встрепенулся Сафронов.

— Идите, — мягко сказала Галина Михайловна, точно извинилась за то, что задержала его. — Появляйтесь, Валентин Иванович. Мне хорошо с вами.

Сафронов не нашелся, что ответить, поклонился и поспешил на голос.

— Корпусной начальник приехавши. Где, говорит, капитан Сафронов? А сестра Стома говорит: по делу ушел. А он говорит, чтоб сей минут был, — объяснил Галкин по дороге, стараясь забегать вперёд, чтобы видеть лицо Сафронова.

Корпусной врач стоял у машины, разговаривал с капитаном Чернышевым.

Сафронов, как положено, доложил о прибытии:

— По вашему вызову...

— Расхлебывай кашу, орел. Сам заварил, — произнес корпусной, натягивая улыбку на лоснящееся, покрытое загаром лицо. — Поедешь со мной. Ну, не понимаешь? Сам же агитировал за легкораненых. Там уже набралась целая команда. Вот и будешь ею командовать. Даю пять минут на сборы.

Сафронов козырнул и бросился в палатку. Там находились все его подчиненные. Они смотрели на своего командира как-то растерянно.

— Кубышкин, — наказал Сафронов, — чтоб тут порядок был.

Заметив сочувствие в глазах, сестер, он приободрил их:

— Ничего. Я скоро вернусь.

А сам подумал: «Вернусь ли? Все так неожиданно».

Ровно через пять минут «виллис» корпусного взвыл и, круто развернувшись, выехал на дорогу. Последним, кого увидел Сафронов, была его сестричка Стома. Она стояла у палатки, подняв над головой пилотку, и не махала ею, не двигалась, а замерла в этой позе. И это больше всего запомнилось Сафронову.

38

Горе свое Галина Михайловна переживала тихо. Оно ничем не отличалось от других несчастий, коим нет числа и счета, и которые довелось ей повидать за годы войны. Только это было её несчастье, её горе, и потому переносить его было тягостно. Особенно её давила мысль о нелепости этой потери. И о своей невольной вине в гибели любимого.