Медсанбат

— Горяинов позавчера даже на передовую выбрался.

— У него нашлось время?

— Раненых немножко поубавилось. А девчата трудятся на своих местах.

«А о Снегиревой ничего не спрашивает, — подумал Павел. — Какая кошка между ними пробежала?»

— Павлуша, а ту андреевскую девушку где похоронили?

— Мать увезла.

Помолчали.

— Не надо было ее вызывать, — сказала Аленка.

— Но ведь муж был тяжело ранен. Пойми меня...

— Что, она врач? Других-то ты не вызываешь.

— Ты права, но кто же мог подумать? А если бы я…

— Это другое дело...

Замолчали. Но это было недолго. Павел намекнул на трудности службы — одна среди мужчин.

— Верно, — плутовски усмехаясь, сказала Шубина. — Но это вначале. А сейчас они ко мне привыкли, я к ним. Они такие смелые, и все в меня влюблены. Занимаемся по двенадцать часов. Я тоже наравне с мужчинами бегаю, занимаюсь самбо, рацию изучаю. А в землянке мне местечко плащ-палаткой отгородили.

— Ну, теперь ты с любым фрицем справишься!

Алена посмотрела на него как можно спокойней и ничего не сказала. Она фронтовик, боец-разведчик. Для этого она изучает все эти премудрости. И не такая уж она слабенькая, как думает Павел.

— А говорила раньше, что жалостливая... Не сможешь убить фашиста.

— Я и сейчас не знаю, как у меня получится... — Помолчала. — А наш старший сержант, наверное, не москвич. Разговаривает-то по-нашему и «о» растягивает.

«Что она мне про старшего сержанта говорит? — злился Шевченко. — Уж не влюбилась ли? Может, я был несправедлив к ней еще в сводном взводе? А теперь сравнивает. Да, я был строг, требователен, в том числе и к Аленке. Иначе не мог».

— Алена, а почему тебя откомандировали сюда, на эту опасную работу?

— Такая моя судьба, Павлуша, — Помолчала, задумалась. — Мне кажется, нас забросят за линию фронта, может, даже в село, где живет моя тетка.

— Откуда ты знаешь?

— Здесь у меня расспрашивали про село Красное. Ну, я пойду, — подала она руку. — Передай от меня привет всем-всем! Нет, Снегиревой не передавай. Не нравится она мне почему-то... До свиданья, Павлуша, меня ждут! Я буду тебе писать. А ты выбери время и приезжай еще. Может, как-нибудь вечером. Хорошо?

— Я боюсь за тебя...

Комок подступил к горлу.

— Нечего за меня бояться, Павлуша. Меня не убьют...

Павел удивленно посмотрел на Аленку.

— Потому что очень, очень тебя люблю! — взволнованно продолжала она, задержав его руки в своих, маленьких горячих ладонях. — Когда за человека кто-то переживает, с ним ничего не случится.

— Родная моя, милая! — горячо зашептал Павел. — Раньше я ничего не боялся, а теперь боюсь. За тебя боюсь!

— Ничего с нами не случится, Павлуша. Мы обязательно дойдем до Берлина и у рейхстага сфотографируемся. А в день Победы поженимся.

— Ты что? Во Ржеве зарегистрируемся!

Она резко подняла голову.

— А ты считай меня своей женой!

— Я хочу по закону.

— Да, да! Согласна. Как только возьмем Ржев, пойдем в загс. Хорошо, Павлуша? — Она еще раз чмокнула его в щеку, повернулась и медленно пошла. Нет, остановилась, помахала варежкой. И Павел увидел ее глаза, полные слез.

28

Только устроились, развернулись, как через два дня поступил приказ передислоцироваться на новое место. Петровка наполовину разрушена и сожжена гитлеровцами. К селу подступает зимний лес, полный очарования. Под солнечными лучами искрятся снежинки, играют разно цветными огоньками. Но людей на улице хоть шаром покати. Воинские части ушли, крестьян разогнал по избам мороз. Только иногда встретишь мальчугана с санками или на самодельных коньках.

Местные жители встретили медсанбат радушно, гостеприимно. Помогали, чем могли. Ухаживали за ранеными, топили баньки.

Снегирева облюбовала себе отдельную избу, хотя и далеко от штаба и терапевтического взвода. Шевченко пришлось отвезти ее имущество самому, не будешь же будить водителя, который был четырнадцать часов за рулем и только прилег отдохнуть.

Изба пасмурная, бревенчатые стены, дырявая пристройка. Никакой изгороди или плетня не было. Двор, как говорят, огорожен небом. У самой двери сидел какой-то очень спокойный пес — он даже не тявкнул на незнакомца. В сенях пахло ржаниной, березовым листом. Высокая худощавая женщина с озабоченным лицом поздоровалась, куда-то заторопилась и ушла. Заспешил и Павел, но Снегирёва остановила его.

— Посиди, Павлик. Куда бежишь? Перекусим. У меня тут кое-что есть.

Шевченко сел на лавку и стал смотреть на щель в бревне, откуда выполз таракан, шевеля усами.

— Новоселье надо обмыть, — и улыбнулась своей ласковой, обворожительной улыбкой. — Да сними ты свой полушубок!

Она достала кружку и граненый стакан, поставила на стол соленые огурцы, квашеную капусту, нарезала тоненькими ломтиками колбасу. Кружку она поставила себе, стакан протянула Павлу.

Шевченко вроде бы и не смотрел на Аллу Корнеевну, а заметил легкие тени под глазами.

Выпили первую за новоселье, вторую под хозяйские огурчики... С каждым тостом лицо Аллы Корнеевны краснело и приобретало благодушно-лукавое и умильное выражение. Она нежно погладила его большую руку.

— Еще выпьем, Павлик! — угощала Алла Корнеевна, лаская его глазами.

— Нет, нет! Мне еще машину вести.