Медсестра

Она вытащила из духовки курицу, которую запекала в фольге, обмазав предварительно майонезом, развернула.

— Боже, какие ароматы! — застонал главврач, втягивая в себя парок специй, которыми была нашпигована курица и не отрывая глаз от ее янтарной кожицы.

Нежнова легко проткнула ее ножом:

— Кажется, готова!

Она отрезала гостю ножку, подала соус. Налила маленькую рюмку коньяка.

— С дороги да с холода для разжигания голода, как говорит Стасик! Разносолы уж берите сами! — объявила Нежнова.

Семушкин кивнул. У него язык не поворачивался рассказать о своем посещении Грабова. Отогреваясь здесь телом и душой, он вдруг подумал, как Алена

целый год смогла прожить с этим извергом и родить от него дитя. Конечно же Станислав Сергеевич — спасение для нее, сплошной праздник безо всяких будней, и каждый день — как Новый год!

— Ну что ж, за ваше семейное счастье, Алена Васильевна! Я рад, искренне рад!

Дмитрий Дмитриевич махнул наперсточек коньяка, потому что и ему надо было прийти в себя, позабыть о том жутком страхе, что он испытал у Грабова. Другому бы и литра водки хватило, чтобы концы отдать, а этому разбойнику три нипочем. Свалится, отоспится да дальше пойдет, будто ничего и не было.

И управы не найдешь. Все знают, но делают вид, что это их не касается.

— Ну как курочка?

Кузовлев вошел сияющий, уверенный в себе, с огненным блеском в глазах. В белой рубашке с закатанными рукавами, с крестом на груди, он выглядел лихим рубакой, готовым к подвигам. Алена улыбнулась, взглянув на него.

— Смотрю на вас, и сердце щемит от радости! Какая же вы замечательная пара! — не удержавшись и налив себе еще один наперсточек коньяка, проговорил Семушкин.— Зашел в ваш дом, и запахи, лица, счастливые улыбки — все напомнило собственную жизнь, когда была жива моя Вера, а дети бегали в школу. Как я в те времена спешил, торопился домой, как билось сердце, когда подбегал в заветным дверям! И как сладко пахло в прихожей от шуб, шалей и перчаток. Почему-то до сих пор помню запах яблок и ванилина! Простите за долгую речь! За вас!

Главврач засиделся у молодых до одиннадцати вечера, выпил еще три наперсточка, немного опьянел, расчувствовался, даже поплакал, пожаловался на то, что на старости остался один.

— Детей двое, выучил, на ноги обоих поставил,

внуки уж взрослые, им помогал, и все вроде хорошо, а вдруг обнаруживаешь, что никому не нужен. Я же чувствую: звонят по большим праздникам и особого интереса к тебе не испытывают. Зато спрашивают, цела ли библиотека, как картины, не продал ли, а у меня собрано десять тысяч томов, есть и раритеты, все стены до потолка в полках, мебель хорошая, есть картины, да какие еще, подлинники! Да-да! Этюд Валентина Серова, например, Третьяковка даже просила! Картина Казимира Малевича, я уж не говорю о Василии Кандинском! Словом, кое-какое наследство имеем, а картины, по моим данным, около ста тысяч долларов потянут, если с умом продать. На аукционе Кристи, скажем... Вот за больницу душа болит. Коллектив подобрался хороший, опытный, его бы в надежные руки передать. Это моя самая заветная мечта...

Алена, .извинившись, ушла спать еще в середине затянувшегося ужина, Кузовлев же был вынужден сидеть с гостем на кухне и терпеливо выслушивать его грустную исповедь. Наконец, спохватившись, Дмитрий Дмитриевич ушел, так и не обмолвившись о своем посещении Грабова, решив не расстраивать молодых, сияющих счастьем и радостью.

Когда хирург потушил свет и залез в теплую кровать, Нежнова уже спала, и он не отважился ее разбудить, чтобы заняться с ней любовью. Кузовлев так расстроился, что поднялся, прошей на кухню, приоткрыл форточку и закурил, налив себе остатки коньяка. Вдвоем с Семушкиным они-пол-литра усидели. Даже голова немного кружится.

«Интересно, зачем заходил старик? — усмехнулся про себя хирург. — Что-то, видно, вызнал, что-то хотел сказать; но не сказал, не решился. А это «что-то», вероятно, касается Грабова: Да уж... Старик настырный, дотошный. Неравнодушный. Коли о чем печется, до тех пор не успокоится, пока до конца не доведет. Таким измором и деньги на операционную выбил, и аппаратуру заморскую завез. Заонежцы ему памятник должны поставить!»

Вспомнилась встреча с «чеченцем». Сегодня срок ультиматума истек. Завтра башку снимать будут. Ну да Бог не выдаст, свинья не съест. Он хоть и хорохорился, но легкий холодок нет-нет да и пробегал по спине.

Он уснул, уткнувшись в волосы Алены. Они пахли ромашковым , шампунем. А утром потянулось все как обычно: на завтрак омлет с ветчиной, поджаренные гренки, кофе с молоком и виноградный сок. Потом они вдвоем потащили Катьку к Аграфене Петровне.

С озера дул холодный северный ветер, резавший щеки, и дочь Станислав Сергеевич тащил на себе, укрыв ее еще и полой своей теплой куртки. Алена забежала в избу одна, но тотчас вернулась: мать вся в огне — видимо, простуда, всю ночь не спала. Дочь придется брать с собой, а теще выслать «скорую».

— Сама со «скорой» поедешь, сделаешь укол анальгина, температуру лучше сбить! — распорядился он — А с Катериной Римма посидит.

— Еще чего!