Медвежатница

– Ты всё это разумеешь? Все лихобы врачуешь?

– Не все, далеко не все, – честно отвечаете вы. – Но с ранами работать умею. И многие болезни тоже смогу вылечить.

– Поди, поди, – подталкивает Столет девочку к выходу. – Домой беги, неча. Про энтого покуда молчок. Не решил я ишшо.

Он смотрит на вас оценивающе. Из-под бровей блестят внимательные, цепкие глаза.

– Это вы там, на Сотонинщине, болестями болеете, а мы живем чисто, у нас болестей двести полусто лет не бывало. Кто хощет живет до ста годов. Долее редко кто жалает. Устают. Я тож в Чистую сошел бы, отдохнул бы, но нельзя. Такое у меня от Бога послушание – чад пасти. Триста лет пасу, все не прибирает Господь…

– Триста лет? – недоверчиво переспрашиваете вы.

– Я при государе Алексее Михайловиче, в самый год Никонового иудства, на сей свет произведен, – говорит старец. – В лето от сотворения мира семь тыщ сто шестьдесят первое. При Соньке-царице за Уральский камень своих спасать повел. Сорок лет, яко Моисей, по лесным пустыням водил, покудова мы к Оку Божию не приникли.

– К чему приникли? – не понимаете вы.

– Се место заветное наречено Окобога, сиречь Око Божие. Тут с небес Ясное Око зрит, светозарит и днем, и нощью, редко когда сморгнет, тучей закроется.

Вы вспоминаете, что вчера, когда всё небо было затянуто сплошными тучами, над вулканом действительно оставалось ясное окошно. И сегодня то же самое: вдали, за горной грядой повсюду свинцовые облака, а тут солнечно. Это какой-то природный феномен, создающий в кратере микроклимат. Вполне возможно, что именно поэтому обитатели долины не болеют и медленно старятся.

– Что такое «лечь вчистую»? – спрашиваете вы. – И девочка, Фима, тоже про это говорила.

– А покажу, тутошко рядом.

Старец манит вас за собой.

Выводит наружу, направляется в среднюю пещеру. Она много больше первой и гораздо хуще освещена – только светом, проникающим через вход.

Сначала вы видите нечто, напоминающее склад: уходящие вглубь, в темноту, ровные шеренги длинных сундуков или ящиков. Потом, привыкнув к полумраку, понимаете, что это незакрытые гробы. В них лежат высохшие, но не разложившиеся мумии. Почти все со старыми, морщинистыми лицами.

– Вот она, Чистая пещера, – говорит Столет, крестясь и кланяясь на все стороны. – Сюда все мои чады ложатся, когда жизнью досыта насытятся. Полежат-полежат, и засыпают. Ох, сладок-от сон! Я бы тож поспал, но покудова, видно, не срок.

Вы чувствуете, что у вас начинают слипаться глаза. Здесь, в пещере, какая-то аномальная атмосфера. На вас нисходит невероятное, почти наркотическое спокойствие, как при введении анестезии. Вы встряхиваете головой, отгоняя морок.

Старец ведет вас к стене, горестно показывает:

– А тут которые до срока отошли, без охоты.

Вы видите, что в этом ряду все мертвецы молоды. Немало и детей.

– Деток жалко. За ими ить не уследишь, не сбережешь. И ломаются, и бьются, и иное всяко. Фетька вон Шатунов сын. В озере потоп. Всего ничего под водою был, а прибрал малого Господь, отцу-матери не возвернул.

– Господь тут ни при чем, – говорите вы. – Искусственное дыхание надо было делать, массаж сердца. Если меньше четверти часа – можно откачать.

Вы вспоминаете, что форсированная вентиляция легких – изобретение европейской медицины довольно позднего времени. До русской глубинки эта наука в семнадцатом столетии, вероятно, еще не дошла.

– Энто вот Настасья Певунья, – со вздохом показывает Столет на совсем свежую покойницу с еще не померкшим, удивительной красоты лицом. – О прошлый четверток преставилась, не смогла разродиться. Плод из чрева не протиснулся. Ох, хороша баба была…

– Надо было кесарево делать, – говорите вы. – Рассечь живот, вынуть младенца, потом зашить. Оба остались бы живы.

Старец внимательно смотрит на вас.

– И много вас там, на Сотонинщине, таких лекарей?

– Много, – отвечаете вы.

– Егда тебя с ими не будет, чай обойдутся?

Вы не понимаете, к чему он клонит, но такой поворот вам не нравится.

– Инда изыдем отсель, покуда не сморило. Тут дух сонный, – говорит Столет и выводит вас на свежий воздух. – Я человеков вижу, такой мне от Господа дар. И тя вижу. Хочь ты сам и сотонинской, а душа в тебе живая. Суди совестью, лекарь. В тамошнем миру потопшего отрока аль бабу-роженицу и без тебя спасут. А тут, коли останешься, токмо на тебя надёжа. Фетька такой сызнова сгибнет. Настасья Певунья також. Человек нужен там, где он нужней. Где его никем не сменишь. Оставайся с нами, лекарь.

– Я не один. У меня дочь. Больная, – отвечаете вы. – Хворая рассудком. Кроме меня у нее никого нет. Нужней всего на свете я там, с ней. Отпусти меня, добрый человек.

– А ты дочку к нам доведи. У нас ей лутьше будет, чем в Сотонинщине. Гли-ко вокруг, тут рай Божий. Коли научу тебя, как отсель уйти, вернешься к нам своей волей? Скажи как на духу. Я тебе поверю.

Он смотрит на вас, ждет ответа. Вы не хотите лгать. Да и не получится – старец почувствует неискренность.

– Что вы скажете Деду-Столету, Антон Маркович?