Мегамир

Морозов посмотрел на него подозрительно. Мирмеколог, судя по наблюдениям, всегда был зажат, дергался от неуверенности, объяснял каждый шаг. Шутить не решался – выжить бы! – а это дело нешуточное.

В короткий промежуток между ночью и днем был час пик. Внизу по земле пронеслись стремительные бегунки, выползли бесконечно длинные кивсяки, блестели под солнцем отполированные панцири жуков, похожих на танки с противоатомным покрытием, проползли гиганты жуки-рогачи, как только их земля держит, на стебле блеснули перламутровые крылья – кто-то рискнул спланировать, поблескивали спинки клещиков, крохотный червячок вынырнул из-под земли, ухватил что-то круглым ртом, тут же провалился прямо перед жвалами набежавшего бегунка…

Морозов ночью опять не спал. Старческая бессонница, не могу в новом месте, чужая постель бока жмет, то да се, и снова Енисеев сопровождал начальника, защитившись от холода капсулками, от хищников – отпугивающими комбинезонами, а для встречи с самыми непонятливыми захватил бластер.

Без помех вылезли наружу. К счастью, Морозов не решился бродить по ночному миру, как Гарун аль-Рашид по Багдаду, вниз спрыгнуть нетрудно, зато карабкаться наверх в темноте и по холоду…

Межэтажные перекрытия выступали наружу широкими смотровыми площадками, четверка коней проехала бы как по Великой Китайской стене. Здесь коней не было, если не считать Дмитрия с ксерксами, которые где-то далеко внизу неутомимо взламывали перекрытия, соединяя залы по вертикали. Морозов медленно побрел по кругу, осматривая мир сверху. От стены шло тепло, растение старательно держало прогретый воздух.

В бинокль разглядели небольшое озеро за дальним лесом папоротника. В оттиске конского копыта, как предположил Морозов, или лосиного, как решил Енисеев, вода темная, застывшая, как поверхность нейтронной звезды, абсолютно ровная, неподвижная. С краю вмерзла луна, четкая, более реальная, чем слабое пятно в бесформенном небе. С той стороны доносился отчаянный треск кузнечика, словно он раздирал хитиновую грудь. Послышался отзыв, но слабенький, нерешительный. Второй боялся повредить инструмент или берег до значительного случая, не понимая, что каждую песню надо делать так, словно это последняя в жизни песня.

Издалека шли тяжелые ухающие звуки, будто где-то ворочались и вздыхали горы.

– Лягушки просят у бога дождика, – сказал Морозов, довольный, что узнал кваканье. – А мы ведь еще не сталкивались с ними! И с другими крупняками, бог миловал.

– Сплюньте, – посоветовал Енисеев. – А то не ровен час… Просто насекомым надо меньше пространства, вот ими и забито все. А для крупных нужен простор для прокорма.

От стен шло тепло, из продырявленного лаза через каждые полчаса поступала новая волна теплого воздуха. Дмитрий с ксерксами – или ксерксы с Дмитрием – доблестно проламывали очередную перегородку, расширяя пределы. Было в их настойчивости нечто от хронической нехватки с жильем. Муравьи – понятно, а Дмитрий… Впрочем, он тоже, по слухам, последние годы жил в перенаселенной коммуналке.

Потом интервалы удлинились, чем ниже этаж, тем прочнее межэтажное перекрытие. Морозов внезапно озяб, удивив Енисеева до потери пульса, коротко попрощался и полез обратно в дыру.

К утру температура сильно упала, но всех растормошил Хомяков. Он встал раньше всех, приволок гору хлебцев: «Там их горы!.. Пропадают! Целые склады с сахаром, мукой… Все раздувает ветром, смывает дождем! Как сказано у Карла Маркса – бесхозяйственно, просто безнравственно давать хлебу гнить…»

Он запихал в полупроснувшихся членов экипажа килокалории, изнывал от бессилия, что столько готового продукта пропадает, что нельзя все собрать, упаковать, загрузить в «Таргитай».

– Ешьте, – требовал настойчиво. – Набирайтесь в запас. Кто знает, что впереди? Вдруг пойдут голодные края? Езда в незнаемое как-никак! Евглюкозий Владимирович, вы пометьте на карте эти места. Может быть, все-таки вызвать народ, пока голодные жуки не набежали? Овсяненко поклялся, что там белки, жиры и витамины, каких ни в одном продукте нет! Жаль отдавать вредителям на потраву.

Морозов ел с аппетитом, мюллеровы хлебцы удались на славу. Рецептура отрабатывалась миллионы лет, как заметил вроде случайно Енисеев. Чехов обещал за полгода научить зайца спички зажигать, а тут вроде задача проще…

– Обязательно отмечу на карте, – пообещал Морозов. – Но – красным цветом!

Стены быстро начали светлеть, переходя из хмурых темно-зеленых в радостно изумрудные. Яркий луч солнца ударил в стену напротив Овсяненко, где тот завтракал, и хирург замер, держа хлебец в зубах: в зеленом квадрате задвигались ядра, темные мешки. Поплыли, волоча хвосты, пузыри и блестящие колбаски. Что-то выплывало, что-то выдвигалось, тыкалось в темнеющие межклеточные перегородки, словно пыталось дотянуться до хлебца в его руке…