Мегамир

– Мы остались бы здесь навеки! Рация разбита. Нас унесло очень далеко, поисковые группы могут нас не найти. Старшие Братья все-таки не боги, хоть и великаны. А чтобы нашли нас мальчишки, идущие в лес за грибами, мы сами не жаждем, верно?

Енисеев представил себе, как мальчишки с радостными воплями бросаются к находке, выхватывают гондолу друг у друга из рук, сбрасывают или давят разъяренных ксерксов, заодно и прочих красненьких насекомых, успевших забраться в диковинную игрушку, вытряхивают содержимое.

– Словом, – подытожил Морозов, – в дебрях необъятной планеты начала бы существование новая колония. Семь мужчин и две женщины.

Овсяненко вскрикнул:

– Я не это… Я добивался противоположного! Вы не можете! Это не могло получиться так! Я хотел как лучше!

Морозов покачал головой:

– Хотел как лучше… Удивительные слова! Все хотят как лучше. Террористы и пацифисты, зеленые и сциентисты, консерваторы и либералы… Даже с атомной бомбой хотели как лучше! Прекрасная эпитафия на могиле человечества. Если какие-нибудь марсиане отыщут руины нашей цивилизации и вздумают поставить надгробный камень, то высекут именно эти слова: «Они хотели как лучше…» Вы меня разочаровали, Михаил Алексеевич. Впрочем, встревожили тоже. Я уж было обрадовался встрече с матерым профессионалом, вдруг да знакомых встречу, тут же в рукопашной решим любые проблемы… Старею. Мир усложнился, в рукопашной, к сожалению, не решишь. Думать надо! Что делать будем, Евмыслий Владимирович?

– Не знаю, – ответил Енисеев честно. – Тюрьма здесь не предусмотрена. Каторжные работы разве что?

– Сообщника покрываете? Мы все здесь работаем как каторжные. Трудное положение, конечно. В старое доброе… э-э… старое проклятое время я рекомендовал бы застрелиться. Впрочем, даже в раннесоветское время офицеры иной раз все же стрелялись, смывая позор. Правда, то была отрыжка, как мы однажды внезапно поняли, старорежимной армии. Теперь не стреляются, теперь жалобами, апелляциями, в суд потащат…

Овсяненко вскинул голову. Глаза его гордо блеснули:

– Не все старое надо отбрасывать. Правда, можно без театральных эффектов… У меня есть смертельные вакцины. Предположим, что я сделал ошибку при опыте?

Морозов с полупоклоном отступил, открывая проход. Вместе с Енисеевым они поднялись за Овсяненко, подстерегая каждое движение, прошли за ним в медотсек. Морозов остановился у двери, скрестив на могучей груди мускулистые руки.

Овсяненко суетливо вытащил из шкафчика объемистую колбу с черепом и костями на стенках. Его пальцы не дрожали, когда отвинчивал колпачок, а в голосе звучало явное облегчение:

– Даже рад… даже рад, поверьте! Как бы я жил, если бы удалось…

Он быстро поднес колбу ко рту. Енисеев выбросил вперед руку, но его пальцы ухватили Овсяненко за пустую ладонь. Овсяненко непонимающе переводил взгляд то на Енисеева, то на Морозова.

ГЛАВА 21

Морозов аккуратно закупорил колбу, сунул ее обратно в шкафчик, сел и лишь тогда бросил коротко:

– Оба можете сесть. Разговор предстоит серьезный.

Енисеев послушно плюхнулся на что-то подходящее, его тут же подбросило отдачей, а Овсяненко опустился напротив медленно, словно терзаемый сильнейшим ревматизмом. Впрочем, его суставы так и остались красными и распухшими.

– Аверьян Аверьянович, – сказал Енисеев, – давайте возьмем с него слово, что он больше так не будет?

– Что скажете, Михаил Алексеевич? – потребовал Морозов.

Овсяненко ответил обреченно:

– Сами видите, какой из меня Рэмбо… Но что сделано, то сделано. Я должен ответить.

Енисеев с беспокойством посматривал на Морозова. Тот перехватил его взгляд, только не отреагировал, беспощадно рассматривал съежившегося Овсяненко. После долгой паузы заговорил обрекающе:

– Вы сами себя хорошенько высекли, а Евволчий Владимирович не выносит человеческой крови… Кстати, он вычислил вас именно потому, что вы дальше всех заглядываете в будущее. В то будущее, когда сюда хлынут промышленники, политики, а также те, кого Евгумий Владимирович так неуважительно зовет меднолобыми.

Овсяненко поднял голову. В его глазах появилось слабое удивление. Он перевел взгляд на Енисеева.

– Я вычислил вас, – мягко сказал Енисеев, – потому что только вы тревожились за этот мир. Потому что, кроме вас, никто не спорил с Фетисовой.

Морозов хмыкнул, в его медном голосе впервые прозвучали человеческие нотки:

– Я хотел было запретить экспедицию… Да-да, Михаил Алексеевич, не ахайте. Отсоветовал Евбрюхий Владимирович. Мол, запреты лишь подбросят дров в костер оппозиции, на котором нас в конце концов изжарят. Мы возглавили поход в первую очередь для того, чтобы держать освоение Малого Мира в руках, не давая перехватить инициативу горячеголовым температурникам. Да-да, наверх, в верхние эшелоны власти, лишь потому пробираются ничтожества и откровенные дураки, что мы сами стыдливо отстраняемся от руководства, отдаем руль и кормило…

– Руль и кормило – одно и то же, – сказал Овсяненко тихо.

– Что? – не понял Морозов.

– Я говорю… Впрочем, это неважно. Что вы собираетесь делать со мною?