Мегамир

– Ты и этого не замечаешь? Ты не замечаешь, что фактически Станцией управляешь ты? И не только Станцией! Когда ты добился переноса Станции в муравейник ксерксов, ты уже был негласным лидером. Это признали даже те, в Большом Мире. Даже Мазохин признавал, хотя не говорил вслух. Лишь Морозов сказал об этом откровенно.

– Саша, перестань, – взмолился Енисеев. – Я физически не способен управлять, повелевать, направлять… и… что там еще делает лидер?

– Енисеев, другие слабее! Но берутся. Однако когда встречают настоящего лидера, то все поджимают хвосты и молча уступают место за штурвалом.

– Саша…

– Ты за штурвалом. Признаешь это или не признаешь.

Она замолчала, ее большие глаза обшаривали его лицо. В радужных оболочках медленно угасали языки пламени горелки. Лицо ее было бледным, брови вздернуты.

Енисеев привлек ее к себе, погладил по голове.

– Ты извини… Если бы я знал, как-то бы подыграл. А я дурень, с нежностью, что тебя, наверное, бесило еще больше.

– Теперь уже не бесит, – сказала она быстрым шепотом. – Еще как не бесит! Если ты еще…

– Еще, – сказал он, смеясь. – Может быть, я потому и не замечал этой войны, что люблю тебя, Саша.

Она прижалась к нему, Енисеев с удивлением ощутил, что она меньше его ростом, хрупкая. Или это он выше, сильнее? И плечи у него, гм, на удивление. И вообще он спокойнее, даже флегматичнее других, скучнее лишь потому, что для него все шло мирно, спокойно. Никаких опасностей, приключений.

– Люби меня, – прошептала она. – Мне впервые спокойно защищенной. И я впервые ничего не хочу доказать.

Когда Енисеев перешел со смотровой площадки на капитанский мостик, там горбился Морозов, похожий на озябшую ворону.

– Я все это время собирал обрывки фактов, – сказал он невесело. – Анализировал, сопоставлял, прилаживал так и эдак… Ни черта не получается! Подозрение падает на всех поочередно. На кого больше, на кого меньше, но – на всех.

– А на кого больше? – спросил Енисеев.

– Увы, на Фетисову. Боюсь, что ее придется как-то изолировать.

– Сашу? – ужаснулся Енисеев. – Разве есть улики?

– Прямых нет, но косвенных – вагон и маленькая тележка. Честные люди, между прочим, сделали не меньше преступлений, чем негодяи. Савонарола, к примеру, ради торжества правды и справедливости уничтожил половину Флоренции! Его называли Иисусом Христом во плоти. Но Христос с топором в руках…

– Саша не способна на зло!

– Даже ради царства всеобщей справедливости? Люди, говорящие лозунгами, – самые страшные люди на свете. Для победы собственных идей без колебаний сожгут весь мир. Вы, Евзубий Владимирович, поколение новое, а я застал всякое… Боюсь идейных людей, очень боюсь.

– Фетисова из нового поколения. Она моложе меня.

– Саша не очень успевала на уроках истории. Что, если она принуждает нас остаться, образовать новую колонию?

– Но ведь за нами следят по радиосигналам?

– Радиосигналы уже прерывались. Даже с одной женщиной колония может быстро разрастись. Через сто лет на стоянке может жить тысяча человек, а через двести – миллион! У нас же не одна, две женщины.

Енисеев молчал, лихорадочно перебирая факты. Нежное лицо Саши, ее «сдача в плен», какие-то неудачи в прошлой жизни «там», надежды на новое «здесь»…

Морозов был мрачным, похудевшим. Енисеев с некоторым удивлением подумал, что Саша права. Он все чаще берет инициативу в свои руки. Вовсе не потому, что нравится быть лидером, – он ненавидит руководство. Но если никто другой не берется, а дело должно делаться…

– Самое уязвимое место, – сказал Енисеев медленно, – запасы пропана… Так?

– Верно? А что?

– Надо сказать об этом. Напомнить.

– Дать след?

– Да.

Он прошел в кают-компанию, спиной чувствуя, что Морозов послушно идет за ним. Может быть, так было не первый раз, но Енисеев раньше больше внимания обращал на животный мир, чем на собственное положение в мире людей.

В кают-компании еще дотлевал обмен идеями. Чернов развивал тезис о скором появлении людей-мутантов. Уже во втором поколении их будет около трех процентов. Почему именно трех? – подумал Енисеев. Затем мутантов будет треть, а к концу Первого века – подавляющее большинство.

Морозов сказал с порога, стараясь голос сделать буднично усталым:

– Друзья, напоминаю, что пропана у нас тройной запас… Но кран сам слабоват. Затягивайте потуже, а то, гм… Застрянем очень надолго.

– На пару миллионов лет, – добавил Енисеев шутливо.

Морозов похлопал Енисеева по спине, и оба они покарабкались по лестнице вверх, всем видом показывая, что устали, что веселый треп – хорошо, но здравый сон лучше.

– А уходя, гасите свет, – добавил им в спины под общий смех Забелин. Он, как и остальные, даже как нежная Цветкова, чувствовали себя полными сил и желания продолжать треп до утра, которое обещает быть мудренее вечера.

Енисеев рассеянно и устало улыбался, он-де всего лишь, как и положено, бдит. Вместе с Морозовым поднялись наверх. Оглядевшись по сторонам, они тут же начали спускаться по другой лесенке, минуя кают-компанию, на самое дно гондолы.