Мегамир

Линкор с громадными блестящими крыльями! Мощная литая голова, крупнее, чем у любого солдата, огромные глаза, длинные лапы. Ее грудь была широка, в валиках мускулов, а неимоверно раздутое брюхо напоминало удлиненную цистерну молоковоза.

Вокруг самки суетились рабочие. Ее теребили, пытались тащить, ощупывали. Она вырвалась, с неожиданной резвостью пробежалась, стуча когтями. Крылья вдруг вздыбились, завибрировали. Огромное тело напряглось, она сорвалась с места так стремительно, словно ею выстрелили.

Уловив сигнал, за нею взвились самцы. Морозов покачал головой: летуны неважные, поднимаются без всяких маневров по косой дуге…

Теперь огромное плато кишело самками. Громадные, блестя панцирями, с неистертыми волосками на груди и лапах, они выбегали изо всех нор, выстреливались в воздух. Среди их громадных роскошных тел рабочие муравьи терялись, как теряются легковые автомобильчики среди тяжелых автокранов.

Воздух над пнем засверкал перламутровыми крыльями, наполнился острым запахом. Со всех сторон его прочерчивали черно-красные тела.

Вдруг небо прочертила огромная быстрая тень. Докатилась воздушная волна. Енисеев качнулся, а неподвижному Морозову указал вниз, за пределы пня. Морозов перебежал на ту сторону, высунулся через борт.

Вдоль пня молниеносно шныряли черные как смола хищные бегунки. Ксерксы свирепо бросались на врагов, если удавалось схватить – рвали на части.

На стеблях вокруг пня появились пауки, богомолы, хищные жуки. Чужие муравьи держались за пределами утоптанной ксерксами площади, опоясывающей пень. Там и сейчас носились разъяренные ксерксы, но вот первая из уцелевших в воздухе самок упала на землю, суетливо побежала, ведомая инстинктом спрятаться после свадебного лета, зарыться, откладывать яйца, создавать новую семью… Бегунки ударили с двух сторон, жадно вцепились, застонали от наслаждения, вонзая жвалы в нежнейшее молодое тело, такое крупное и полное сладкого жира!

Редкие самки шлепались обратно на пень, но запах старой королевы гнал прочь, и молодухи убегали, пытаясь проскользнуть через кордоны чужих муравьев, пауков, жуков, всего хищного, ненасытного, что в этот счастливый и трагический день стягивалось к муравейнику со всего света.

Из черных нор непрерывным потоком извергались уже целые живые гейзеры. Молодые самцы и самки взлетали так часто, что над каждой шахтой стоял столб из черно-красных тел и слюдяного блеска. Вершину этого столба, выходящего за предохранительную сеть, рассеивала, судя по воздушным волнам, целая стая птиц, набивших до отказа зобы телами юных принцесс. Отяжелев, птицы рассядутся по веткам соседних деревьев, глядя на воздушную оргию осоловевшими глазами, не в силах ни летать, ни набивать дальше переполненные чрева.

Пауки, раскинувшие сети вокруг муравейника, не успевали к каждой запутавшейся самке. Богомолы спешно выпивали только брюшки, жуки сгрызали одни яйцеклады, жадно хватали следующих, следующих!

По прикидке ошалевшего Морозова, взлетело уже пять– шесть тысяч юных принцесс, из них только пять-шесть сотен опустятся на землю живыми, а из этих сотен разве что пять-шесть десятков сумеют избежать хищников и даже зароются в землю…

Енисеев смолчал, научившись щадить друзей, что в подземных норах большинство самок погибнет от мороза, голода, захлебнется весной, когда растает снег!

– Единицы уцелеют, – прошептал Морозов горько. – Но все-таки уцелеют…

– А больше и не надо, – откликнулся Енисеев торопливо, стараясь держать голос на оптимистической нотке. – Иначе весь мир был бы заполнен ксерксами!

– Понятно… Но все-таки жаль. Сколько гибнет! Это же молодежь, впервые в жизни выходят на свет… И почти все гибнут. Дети гибнут.

– Аверьян Аверьянович, не превращайтесь в одного из ксерксов, как уже почти превратились Фетисова и Алексеевский. Ласточки, которые сейчас жрут ксерксов, тоже наши. И пауки, и богомолы.

Морозов, не отвечая, плотно вжался в щель между двумя гарпунными пушками. Вокруг мелькали черно-красные гиганты, слышался хруст панцирей, сухой треск прямых крыльев. Запах стоял мощный, едкий. Гондола скрылась под массой карабкающихся крылатых. Они взбегали по канатам, срывались, шлепались в кишащую массу, но уже другие карабкались на раскачивающийся воздушный мешок, толпились на макушке, взлетали, многие падали, не успев растопырить крылья.

На пне мелькали только стремительные ксерксы. Люди, ведомые Дмитрием и Сашей, давно ретировались в пещеры, а Морозов и Енисеев оказались отрезанными в гондоле. Горелка уже погасла, слабо надутый мешок вяло колыхался в воздухе, медленно проседая, старея, покрываясь морщинами.

Морозова несколько раз сбили с ног, наконец шеф опустился на четвереньки, крепко уцепившись обеими руками за железные скобы люка. Ксерксы носились осатанело, в воздухе стоял треск, шорох, шелест крыльев.

– Надолго это? – прокричал он, едва не срывая голос.

Енисеев был в трех шагах, но шум заглушил Морозова.

– Надолго это сумасшествие? – заорал Морозов, страшно вздувая жилы на лбу. – Такую погоду испортили!