Мэй-дэй, мэй-дэй

— Вот, другое дело! Слушаюсь, барыня, — Дима немного завозился с ремнем. — Сейчас, только…

Он стал торопливо, но без нервозности, пристегиваться, положив на колени выключенный планшет. Застегнувшись, машинально наклонился на бок и проверил, как застегнут ремень Тани.

Та от неожиданности замерла, не зная, как реагировать. Дима замер тоже, так и не убрав до конца руку.

— Блин, Тань… Прости. Я по привычке. То с женой, то с детьми, всегда проверяю… Извини.

— Да ничего, — выбрала великодушно ответить Таня.

Дима все равно покачал головой, словно осуждая самого себя, и вернулся к подготовке. Достал откуда-то сбоку планшет, уже канцелярский, с табличкой и ручкой, закрепленной возле металлического зажима. Положил тоже на колени и, взяв с приборной панели наушники, кивнул на вторые:

— В полете шумно будет, через наушники будем общаться.

Таня поморщилась — лететь несколько часов в громком гуле не хотелось — и надела послушно тяжеленькую гарнитуру. Вопреки ожиданиям, даже регулировать ничего не пришлось: наверняка их надевала Димина жена или кто-то из детей.

— Раз, раз, — сразу, как только она убрала руки от дужки, сказал Дима. Голос был искажен неприятным эффектом, как в рациях. — Слышишь меня? Скажи что-нибудь.

— Слышу… — Таня растерянно повторила. — Раз, раз.

Ее голос тоже искажался.

— Супер. Значит, так… Ты слышишь всех, тебя — только я. Можешь снимать, если надоест, но тогда я тебя не буду слышать скорее всего. И это… Я говорил, нет… Штурвал и педали не трогай.

— Не буду.

— Так… — сказал задумчиво Дима и взял планшет с табличкой.

Стал быстро, вполголоса читать с листа речитативом термины, параллельно трогая ручки, кнопки, все перед собой.

— Это «молитва» называется, — вдруг пояснил он, не открываясь от бумаг. — Чтобы не забыть ничего проверить… сейчас уже полетим. — И он продолжил перечислять системы и параллельно проверять все бегло руками.

Слова, полушепотом, через радио, незнакомые, слились в один сплошной шум. Таня закрыла глаза.

Даже в наушниках услышала, как включился двигатель. Она приоткрыла на секунду веки, увидела, что винт начал раскручиваться, и опустила их обратно.

Дима общался с диспетчером — судя по голосу уже возрастным, но бодрым и добродушным мужчиной. Они оба были вежливы, Дима запрашивал разрешения, диспетчер охотно все подтверждал. Звучали числа, термины, позывные, все сливалось в непонятную, но немного будоражащую речь. Сейчас они полетят, Таня то ли поняла это из разговора, то ли почувствовала по интонациям. И действительно, она скоро ощутила, как самолет начал двигаться, и открыла глаза.

Они выруливали на основную полосу, прямую и длинную, с черными следами шин, слившимися в длиннющие пятна. Сердце забилось чаще. Захотелось одновременно и остановить все, вылезти и уехать на такси… и просто взлететь уже.

Они стали разгоняться… Таня мельком глянула на Диму — тот был погружен в процесс, казалось, будто он не столько смотрит перед собой, сколько пытается руками ощутить мельчайшие движения штурвала в своих ладонях. Самолет уже не ехал, а несся по полосе, которая двигалась под ним светло-серой сплошной лентой. И несся он, казалось, все быстрее и быстрее, а конец полосы, тоже запачканный кучей черных следов от шасси, был все ближе и ближе… А потом стопы почувствовали легкий толчок снизу, который не прошел, а так и остался ощущаться странным но приятным давлением пола кабины на подошвы, а седушки кресла — на ягодицы. И полоса под самолетом словно отвалилась и стала плавно опускаться, как и поле, как и вся земля. Опускаться и уменьшаться. И Таня поняла, что они взлетели.

И выдохнула словно после долгого чудесного поцелуя.

* * *

В полете Таня не понимала, действительно это так, или просто мозг додумывает за тело, но она почти физически ощущала, что от неба, заполненного ветром, от падения их отделяет сейчас намного меньше, чем в привычном лайнере. Чувствовала, что обшивка тоньше, и словно бы хлипче. И сам самолет был намного чувствительнее к порывам ветра, сила которого хорошо ощущалась даже в герметичной кабине. Но это не вызывало страха или даже дискомфорта, напротив, какую-то радость от того, что тут она ближе к стихии. Ей казалось, что она словно летит сама, почти как ведьма на метле, почти как в детских снах о полете, почти как на руках отца, когда он был еще молодым, с волосами без седины, высоким великаном, сильным настолько, чтобы взять ее на руки и пронести по воздуху…

Дима, сидевший рядом, много говорил с диспетчерами, весь полет. То и дело приветствовал, слышал ответное приветствие и начинал странный диалог. Разговоры эти были Тане неприятны: то ли из-за душной однообразности, то ли из-за непонятности, то ли из-за помех, сопровождавших каждую фразу, будто слова были завернуты в дешевый хрустящий целлофан. В перерывах Дима заботливо бросал Тане:

— Смотри, вон там внизу видишь?

И показывал кивком на поля, леса, дороги — на все, что считал красивым. Один раз он даже сказал с легкой гордостью:

— Я специально маршрут поменял… чтобы показать. Вон там вон озеро, приглядись. Сейчас над ним пролетим.