Мэй и Минато. Любовь в офисе.

На работе я рассмотрел документы. Это были бумаги о покупке цветов. Бумаги о расчетах с поставщиками, расчетах с рабочими и помощницами.

Все было знакомо и прозрачно. Но удивляли суммы. Они были приличны, не то, что даже по моим меркам, но и по меркам Корпорации.

Я подписал документы на бумаге. Согласовал их в электроном виде. И ушел в работу.

Вечером я заглянул в Магазин. Помощница закрывала его. Убирала в холод цветы. Обрызгивала картины. Я не стал ее тревожить и оглядел зал. Он был также роскошен, но без Ямамото часть души ушла из него.

Дверь в каморку была приоткрыта, и я с удивлением увидел, что она вся украшена моими портретами. Под ними были поставлены столики с благовониями и были зажжены свечи.

Я окликнул Помощницу. Имя ее я не знал, да и не интересовался. Она поклонилась, и я протянул документы, на обратном пути дотронувшись до ее груди. Она взглянула так, что я отшатнулся. Но сказала вежливо: «Нет, господин». Тон был такой, что я понял, что будь ее власть, она бы отрезала мне все. Причем с удовольствием.

Настаивать я не стал. И спросил, есть ли ко мне какие-либо дела. Она сказала, что нет, но добавила, что Ямамото лежит на сохранении. И состояние ее тяжелое.

Я из вежливости спросил где, и она дала мне адрес. Время у меня было, и я поехал туда. Весна бушевала, она разрывала оковы ребер, заставляя кровь литься красными тюльпанами, растущими на клумбах.

Я был счастлив, и я был жив.

Я ехал к Ямамото без какой-либо цели. Просто потому, что мог.

Больница разделялась на три корпуса. Это было одно из престижнейших учреждений страны. Страховка, чтобы попасть туда, стоила очень больших денег. Но там были и бесплатные места.

Конечно, Ямамото лежала в лучшей одноместной палате. Это был фактически двухместный номер в хорошей гостинице. Там была и душевая кабина, и даже ванная, впрочем, принимать которую Ямамото было нельзя. На полу лежал яркий ковер.

И я вошел туда неслышно. Врачи беспрепятственно пропустили меня, ведь я был тот, кого кроме ее Помощницы, она внесла в список близких.

Я тихо вошел и заглянул во вторую комнату. Тихо работал кондиционер.

В руку Ямамото был вставлен катетер, и целебная жидкость по капельке, придавала ей сил. Она рисовала. Рядом с кроватью на тумбочке была уже гора рисунков. Я вошел, и она заметила меня. Улыбнулась своей улыбкой, той, с которой на картинах Старых Мастеров в Европе изображали Мадонну.

Попыталась встать, но я остановил ее. Протянул ей руку, и она поднесла ее к своему лбу, а потом поцеловала.

Она не выглядела больной. Как сказали мне врачи состояние, ее было стабильным и сейчас речь шла не о купировании кризиса, а о поддержании нормального хода беременности. Руку я не отнимал ,и она прижимала ее к губам. Потом я ласково отодвинул ее голову. И попросил показать рисунки. Она, словно величайшую ценность, подала мне их. На рисунках был единорог, Женщина с ребенком. Но большинство из них изображали меня. Я был и в одежде рыцаря, и в кимоно, и в свадебном костюме. Несколько рисунков повторяли меня с несколько необычных ракурсов, видимо, так она видела меня в редкие минуты близости.

Я вернул ей рисунки и спросил, готова ли она. Она кивнула. И добавила: «Всегда, Господин».

И я продолжил. Она полулежала, а я нависал над ней.

Она смотрела на меня ангельскими глазами все это время, зная, что я так люблю.

И я не сдержал себя.

Она налила воды и запила.

Я сказал, что она не имеет права болеть. Протянул ей руку. Она поцеловала ее. Но я опять не вырывал ее. А просто погладил по щеке. Я был удовлетворен. Она была моей и доказала это.

Я вышел и попросил врача следить за ее состоянием. Приличный врач пообещал мне это. Я сказал, что если что-то понадобится, то он должен позвонить мне напрямую и я оставил телефон.

По заведенной традиции я оставил ему лично, не очень крупную для меня сумму, а также столько же для всех, кто имеет дело к Ямамото.

Был вечер и доктор проводил меня через служебный вход.

Он шел через благотворительные корпуса, где не было в палатах душей, и где туалет был один на все палаты в конце коридора. Там было уже жарко, и о кондиционерах никто не мечтал.

Я достал платок. Там было смрадно. Там лежали приехавшие женщины из разных частей необъятной Азии, там говорили на десятках непонятных мне языков. И проходя мимо одной из палат, я услышал пение своих стихов:

«Твое платье под цвет волос

Ты плывешь по судьбе, заплетая как время косы.

Ты прекрасна сиянием звезд.

И нет у меня вопросов.

Не ложатся как след строчки.

Я услышал птиц вдалеке

Это время тупою болью

И осталось найти тебя.

Или сдохнуть сегодня ночью».

Меня резануло, и я скривился, как от удара. Доктор понял это по своему и поддержал меня, направив к мусорному ведру, переполненному прокладками и бумагой.

Меня вырвало, но это было привычно здесь. Не привычна была только дорогая еда, которой я перед поездкой подкрепил себя.

Доктор показал сопровождающей сестре, чтобы санитарка убрала за мной.

Я спросил, кто это поет. Она сказал, что девушку на четвертом, предположительно месяце доставили вчера. Она лежала на улице, вся в крови и прохожие доставили ее сюда.