Мейерхольд: Драма красного Карабаса

Сегодня его происхождением заинтересовались и юдофилы. Немало тех, кто пытается доказать свою версию, ссылаясь на чисто еврейские корни «Мейергольд» (что довольно сомнительно) или на то, что его бабушка по отцу Доротея Pap — судя опять же по фамилии — была марокканской еврейкой. Мне представляется, что все эти версии (или скорее домыслы) стоят друг друга. В сущности, все они стремятся к одному: объяснить незаурядность личности — не важно, в хулу ли, похвалу, — самым расхожим, самым бездумным аргументом. Честно говоря, меня немного смущает один из самых серьезных биографов Мейерхольда Юрий Елагин[2], также поднявший эту щекотливую тему. Он уверенно заявляет, что отец Карла был выкрестом, то есть крещеным евреем. Откуда у него такая информация и такая уверенность в ней, мне неизвестно. Полагаю, что он мог получить ее от каких-то родственников героя за границей — больше, кажется, неоткуда. Но принимать его слова на веру я бы не стал.

Забавно, что сторонники Мейерхольдова еврейства обычно ссылаются на его внешность — курчавые волосы, глаза навыкате, орлиный нос. Но все эти особенности достались ему не от отца (как мы помним, типичного «нормандского викинга»), а от матери, которую никто еще, кажется, не заподозрил в еврейском происхождении. А резкость, нетерпимость, артистичность, талант, наконец, — кто в здравом уме назовет эти качества чисто еврейскими, русскими или немецкими? И, конечно, воспаленная честность, болезненно-страстная щепетильность Всеволода Эмильевича, о которой я уже вспоминал, временами просто патологическая, уж точно была немецкой.

Однако юный, еще не совсем оперившийся Мейерхольд тоже беспокоился проблемой своего нерусского происхождения. В тетрадке его дневника есть запись о споре с одной знакомой, упрекнувшей его в равнодушии к Германии, стране его предков: «Как же я могу Германию назвать своей страной? Да ведь это смешно. Мне 19 лет, следовательно, 19 лет я жил среди русских, усвоил обычаи русского народа, полюбил его, воспитался на Гоголе, Пушкине, Лермонтове, Тургеневе, Толстом, Достоевском и других великих русских поэтах, писателях, молился на русском языке». Говорят ведь, что усыновленные дети очень часто дорожат принявшей их семьей больше, чем дети кровные…

Процитирую Гладкова еще: «Со стороны дом Эмилия Федоровича кажется патриархально прочным. Он сам — удачливый предприниматель, заводчик, домовладелец, глава большой семьи. Но семья эта недружна и авторитет отца давно уже мнимый». Всё это, как говорится, мягко сказано. Когда заплаканная мать, не выдержав одной из семейных ссор, в которой, как обычно, приняли участие дети, сказала младшему сыну, нашему герою: «Ты не любишь отца. Ты должен его любить», — сын резко ответил: «Такого отца я должен ненавидеть!»

Невольно вспоминаю детство и отрочество Сергея Эйзенштейна — лучшего из учеников Мейерхольда, продолжателя (но подчас и отрицателя) его уроков. Вспоминаю его внутренний разлад с отцом, которого он называет в своих дневниковых записях тираном. Тогда же я обратил внимание, сколь нередка эта самая тирания в биографиях замечательных людей — кого ни возьми. Но по сравнению с грубой, не терпящей никаких возражений тиранией Эмилия Федоровича тирания интеллигентного Михаила Осиповича Эйзенштейна кажется детским лепетом.

Однако пьянство и беспутство отца не мешали детству Мейерхольда быть вполне счастливым. У отца было четыре дома, — кратко и вольно пересказываю я выразительные воспоминания самого режиссера, — и все они размещались в самом центре Пензы. В главном двухэтажном доме жили рабочие завода — внизу, в полуподвальном помещении; наверху же обитала семья: жена, две дочери, пятеро сыновей и сам хозяин. Незадолго до смерти отца старшим сыновьям был отдан небольшой каменный флигелек. В третьем доме жили служащие завода, а четвертый — огромный, двухэтажный, — как можно догадаться, занимал сам завод. Два каменных корпуса, слитые воедино, стискивали заводской двор, где стояли цистерны, наполнявшиеся спиртом, теснились порожние бочки, ящики и корзины. Там же в больших деревянных колодах мельничные жернова мяли вишню, смородину и малину, приготовленные для наливок. В металлических бассейнах мыли стеклянную посуду, гремели машины, стучали механизмы парового отделения. Детей тянуло в эту каменную громаду — к этим цистернам, чанам, паровым котлам, к одуряющему запаху спирта.

В избытке были и прочие детские, а затем полудетские радости. Любимые книги, оловянные солдатики, купание в местных речках Суре и Пензе, рыбалка и, между прочим, маленький картонный театр. Кстати, многодетная мать семейства Альвина Даниловна была при всей своей кротости и терпеливости вполне светской дамой — регулярно посещала театр, часто устраивала дома музыкальные вечера. Всячески поощряла пристрастие детей к музыке — нашего Карла Казимира Теодора учили играть на рояле и даже на скрипке. И, кажется, учили неплохо — став студентом Московского университета, он пытался записаться в университетский оркестр, но не прошел отбора. Возможно, к счастью…