Механика небесной и земной любви

Узкая и длинная, на три окна, гостиная, расположенная в торце Худ-хауса, выглядела пусто и голо, как необработанная слоновая кость. Кроме четырех бледных акварелей и овального зеркала в белой фарфоровой раме, на белых стенах не было никаких украшений. Когда-то Блейз занялся оформлением комнаты, но закончить так и не собрался, тем более что сами хозяева заглядывали сюда нечасто. На полу до сих пор лежал толстый порыжелый индийский ковер, оставшийся от прежнего владельца (Блейз с Харриет никак не могли договориться между собой, чем его заменить); мебель, которая и в лучшие времена была хлипковата, выстроилась строго вдоль стен. Середина комнаты, таким образом, оставалась пустой, и в этой пустой середине кучкой стояли собравшиеся – казалось, вот сейчас раздастся свисток или заиграет музыка, все сорвутся с мест и начнутся фанты, или шарады, или танцы. Блейз дышал учащенно, по-прежнему улыбался всем жалкой заискивающей улыбкой и, глядя то на Харриет, то на Эмили, то на Пинн, распределял свое внимание, как успел заметить Монти, поровну между всеми тремя.

Разговор, немного напоминающий беседу сумасшедших, но в остальном вполне светский, касался театра.

– Театр – это сплошное притворство, – сказала Харриет.

– Вы разве не любите Шекспира? – спросила Эмили.

– Читать люблю, но на сцене от него мало что остается, одно трюкачество.

– Не понимаю, зачем люди ходят в театр, – заметил Монти. – По-моему, это пустая трата времени. Лучше провести вечер в приятной беседе.

– Вот именно, – согласился Блейз. – Вот именно.

– Монти, вы это серьезно? – спросила Пинн.

– Я обожаю театр, – сказала Эмили. – В театре перестаешь быть собой. И такие яркие, роскошные образы – врезаются в память на всю жизнь. Но куда мне в театр, когда я все время с Люкой, как за ногу привязанная.

– А разве нельзя брать его с собой? – спросила Харриет.

– Он не захочет.

– Откуда вы знаете?

– Знаю, не захочет.

– Но сегодня вы ведь нашли, с кем его оставить. С кем-то договорились, да?

– Это Пинн договорилась – с какой-то девицей из школы. Кто сегодня с Люкой, Пинн?

– Кики Сен-Луа.

– Красивое имя, – сказала Харриет.

– Но ты сказала, будет Дженни! Про Кики ты ни слова не говорила.

– У Дженни не получилось.

– Иногда вы могли бы ходить в театр с Блейзом, – сказала Харриет. – А я бы присмотрела за Люкой.

– Мы с Блейзом? Вы шутите. Хотя – почему нет? Мы уже сто лет никуда не выбирались. Блейз просто обожает театр, да, Блейз?

– Обожаю, – закивал Блейз.

– А я-то, я-то хороша! – рассмеялась Харриет. – Столько лет лишала его удовольствия!

– Так вы серьезно? – снова спросила Пинн у Монти.

– Насчет чего?

– Насчет того, что театр – пустая трата времени.

– Все великие пьесы написаны в стихах, и, тут я согласен с Харриет, их интереснее читать, чем смотреть.

– Но неужели нет ни одной приличной пьесы в прозе?

– Понятия не имею. Я же не хожу в театр.

– Тогда как вы можете судить о пьесах? Возможно, вы совсем не правы.

– Я не говорю, что я прав. Я только говорю, что говорю серьезно.

– Какой вы циник! А что, ваша мама была раньше актрисой?

– Хотела, но у нее не вышло. Пришлось вместо этого заниматься постановкой голоса в школе для девочек.

– Кто бы мне поставил голос, – сказала Эмили.

– У вас очень милый голос, – возразила Харриет.

– Я имею в виду свой лондонский прононс. Правда, Блейз говорит, что ему нравится.

– Да, очень.

– Ах, значит, он у меня все-таки есть? Вот спасибо тебе!

– Блейз, включи, пожалуйста, свет, как-то вдруг стало темновато, – сказала Харриет.

– Я раньше тоже думала стать актрисой, – сообщила Пинн, обращаясь к Монти. – А теперь вот написала пьесу. Не хотите прочитать?

– Харриет, может, тебе лучше присесть? – сказал Монти.

– Нет, спасибо… Стоять… лучше.

– Что там собаки так растявкались? – Эмили обернулась. – Они у вас прямо как волчья стая.

– Даже если вы ее разгромите в пух и прах, все равно ваше мнение очень важно для меня.

– Там кто-то пришел, – сказал Монти. – Не с улицы, а со стороны кухни. Это, наверное…

– Дэвид! – воскликнула Харриет.

Но, вместо того чтобы поспешить на кухню, лишь отошла в угол комнаты и опустилась на стул. Собаки продолжали надрываться.

Монти решительно направился на кухню, Блейз следовал за ним по пятам. В проеме выходящей на лужайку двери обозначилась грузная фигура Эдгара. Наконец дверь захлопнулась, и заливистый собачий лай оборвался. Монти с удивлением отметил, что на улице уже почти стемнело, туманное предзакатное солнце освещало лужайку приглушенным светом, как на картинах Вермеера.

Эдгар, как-то странно кренясь набок, дошел до стола и обеими руками уперся в красную клетчатую скатерть. Монти, как, впрочем, и Блейзу, сразу стало ясно, что Эдгар пьян.

– Ну, ты тут сам с ним разберешься, да? – сказал Блейз и ретировался обратно в гостиную.

– Как это ты отсюда явился? – спросил Монти. – А, понятно, через забор. Ну и дурак, пьяный к тому же. Сядь-ка лучше.

– Мне надо видеть Харриет, – сказал Эдгар громко и ясно, старательно выговаривая каждое слово. – Я должен ей… кое-что сказать.

– Садись. Ты весь в грязи. И пиджак порван. Упал?