Механика небесной и земной любви

Монти молча разглядывал руку Дэвида, лежавшую на траве. Тонкие светло-золотистые волоски росли сначала вниз, а ближе к внешней стороне руки плавно загибались кверху; сквозь нежную, почти белую кожу локтевой ямки просвечивали голубые вены. Монти захотелось наклониться вперед, припасть к этой влажной ямке, ощутить губами горячую пульсацию крови. «Софи больше нет, – думал Монти, – а мне хочется поцеловать руку этого мальчика. Может быть, это первый несуразный знак возвращения к жизни? Тогда лучше уж совсем не возвращаться. Впрочем, – возразил он сам себе, – почему это обязательно должен быть знак? Скорее всего, он ничего не значит, или, точнее, не имеет значения, как Христос Дэвида. Я должен продержаться, должен вытерпеть все это, иначе меня ждет удел Магнуса – белое яйцо».

– А может, разбавлять? – спросила Харриет. – Подливать постепенно больше и больше воды, тогда виски получится меньше.

– Мне просто придется пить больше воды, чтобы получить то же количество виски, – сказал Эдгар. – Понимаешь, организм хитрый, его не обманешь.

– А молиться ты не пробовал?

– Ты потрясающая женщина! Ни одна женщина из тысячи не задаст этот вопрос: пробовал ли я молиться? Признаюсь, пробовал. Помогало, но ненадолго. Чтобы молитва помогла, мне ведь надо самому стать лучше. А чтобы стать лучше, надо бросить пить.

– А разве нельзя просто сказать себе: все, хватит – и бросить?

– Пробовал. Но это тяжко – кажется, вот сейчас не вынесу страданий и умру.

– Как у наркоманов?

– И больно. Любая мысль причиняет боль. Но знаешь, теперь я придумал кое-что поинтереснее, чего раньше не пробовал. Кто знает, вдруг сработает.

– Что же это?

– Вот если бы ты мне приказала, чтобы я пил меньше…

– Я?

– Видишь, какой я жалкий человечишка, я даже не говорю «чтобы бросил», говорю «чтобы пил меньше». Так вот, если бы ты мне приказала…

– Но почему я?

– Потому что… Ах, Харриет, милая, ты знаешь почему…

– Опять ты за свое! Ну хорошо. Эдгар! Я приказываю тебе: отныне ты должен меньше пить!

– Спасибо. Ну вот сейчас, только эту чуточку допью – и начну…

– Нет уж, эту чуточку придется пропустить.

– Да? Жаль. Ну ладно, раз ты так считаешь…

Харриет рассмеялась. Они сидели за круглым столиком на кухне. Харриет только что закончила чистить клубнику, и над кухней висел стойкий, почти осязаемый клубничный запах.

– Харриет, какое у тебя замечательное платье – похоже на клубнику со сливками. Нет, на клубничный пирог со сливками. И как это у вас, женщин, получается?

– Я рада, что вы с Блейзом наконец познакомились. Что это за грек, про которого вы с ним говорили? Ну, который лечил людей одними разговорами?

– Антифонт. Твой муж очень добрый человек, он держался со мной так любезно.

– Да, он добрый.

– Я бы на его месте не слишком мне доверял.

– Но почему? Мы уже сто лет женаты. Среди моих друзей много мужчин.

– Да? Как жалко. Я надеялся, что я единственный.

– Но ты же знаешь, Монти тоже мой друг. Поразительно, что вы с ним, оказывается, так давно знакомы.

– Люди всегда переводят разговор на Монти, как только выясняется, что мы учились вместе.

– Расскажи мне, пожалуйста: какой он был в молодости?

– Вот-вот! И Софи, в тот день, когда они с Монти познакомились, сказала мне ровно то же самое.

– И главное, именно ты тогда представил их друг другу. Это все решило. А как ты сам познакомился с Софи?

– Я делал стихотворный перевод «Агамемнона»[13], по нему поставили спектакль. Софи играла Клитемнестру. Ну я, естественно, и втюрился без памяти.

– А раньше… я имею в виду, до Монти… Софи любила тебя?

– Нет, – задумчиво сказал Эдгар. – Она любила Мокингем.

– Это… кто?

– Мокингем? Это мой дом. Приезжай, я тебе его покажу.

– Надо же, ты сам свел Монти и Софи.

– Не я, а судьба. То есть, конечно, я, но так уж мне было суждено – их свести. Знаешь, бывает, что человеку на тебя глубоко плевать, он, если угодно, даже тебя презирает, но все равно всю жизнь управляет твоей судьбой.

– Монти тебя не презирает.

– Я презренный, – сказал Эдгар. – Почему бы ему меня не презирать?

– Какие глупости! Монти нуждается в тебе.

– Вряд ли. У него связано со мной слишком много воспоминаний. Для презрения этого вполне достаточно.

– И потом, ты такой умный, столько всего знаешь. Монти сказал мне, что ты знаменитый ученый. Только я до сих пор не знаю, в какой области.

– Область, по правде сказать, несерьезная. Так, ранние греки.

– Ой, расскажи мне немного о том, что ты знаешь.

– О том, что я знаю, почти никто ничего не знает. Поэтому все очень легко.

– А кого ты изучаешь? Назови хоть несколько имен.

– Анаксагор. Анаксимандр. Анаксимен. Антифонт. Алкмеон.

– Ни про кого не слышала.

– Аристотель.

– Про Аристотеля слышала. А почему они все на «А»?

– Потому что все они служили Афине и жили в начале мира. Правда, был еще Фалес.

– Что он делал?

– Он думал.

– А что он написал?

– Ничего.

– Тогда зачем его изучать, если он ничего не написал?

– Сократ тоже ничего не написал. И Христос.

– А что они такого открыли, эти ранние греки?

– Что мир управляется законами.

– Ну, по-моему, это и без них всем известно!