Механика небесной и земной любви

К себе в кабинет Блейз возвращался на цыпочках, чтобы не беспокоить Харриет: она предупредила его, что хочет прилечь. Он тоже растянулся на софе и, глядя в потолок, покачивался на волнах своего огромного облегчения. Пока что все шло без осложнений, обе женщины являли ему одну только доброту. Неужели, спрашивал себя Блейз, неужели возмездие миновало его? Неужели худшее уже позади? Может ли Господь, в лице двух прекрасных женщин, простить его и, несмотря ни на что, даровать спасение? Конечно, говорить об этом окончательно еще рано. Но хотя бы сегодня, сейчас он удостоен этой великой милости – он, недостойный. И, поражаясь всему происходящему, Блейз моргал и растерянно улыбался. Он тоже чувствовал, что черный шар нависшей беды колышется где-то рядом, и тоже, как и Харриет, пытался незаметно оттолкнуть его от себя подальше. Сердце его переполняла любовь к Харриет и любовь к Эмили, и впервые за столько лет эта его двойная любовь не терзала его своей греховностью.

Теперь, когда на его глазах совершалось невозможное – Люка разговаривал с Дэвидом, – Блейз готов был бухнуться на колени и орать о своей благодарности на весь мир. Он обернулся к Харриет – она смотрела на него с совершенной нежностью и с совершенным пониманием.

– Ну что ты, ну… – послышался ее такой родной голос. Она притянула его к себе, и его пылающий лоб прижался к ее плечу.

– Представляешь, – сказала Харриет, – он признался во всем только одному человеку. И знаешь кому? Магнусу Боулзу.

– Вот как, – пробормотал Монти.

– Я будто какой-то мифологический персонаж, – сказала она. – Будто в самой боли черпаю силы, чтобы переносить эту боль. Смешно, да?

– Нет.

– Конечно, я еще не до конца пережила этот кошмар. Потом еще будет вторая фаза, или вторая волна, не важно. Многие как раз на этом ломаются, даже умирают.

– Ты не умрешь.

– Я стала теперь такая болтливая – как хмельная, честное слово. И все время смотрю на себя со стороны и сама себе дивлюсь: надо же, такое выдержать!

– Ты удивительная женщина.

– Ты рассказал Эдгару?

– Да.

– И что он?

– Сказал, что хочет вмазать Блейзу.

– Он такой добрый. Ах, Монти, как все это… странно. Понимаешь, просыпаюсь сегодня утром – и опять эта страшная боль… В первую минуту показалось даже, что это все дурной сон.

– Понимаю.

– И я живу этой болью, скольжу по ней, как по волне.

– Ну и хорошо. Скользишь – значит с головой не накрыло.

– Да. Пока да. Странно, но я чувствую себя такой всесильной, раньше так никогда не было. Наоборот, я сама всегда зависела от своих близких, и всегда они оказывались сильнее меня – отец, Эдриан, потом Блейз. Даже Дэвид. И вдруг – все кругом начинают зависеть от меня. И она тоже зависит от меня. Ой, Монти, зато малыш – такой славный.

– И что, у тебя к нему никакой ненависти?

– Ну что ты. Как может женщина ненавидеть ребенка.

– Подозреваю, что некоторые женщины могут.

Впрочем, Монти был не совсем в этом уверен. Что вообще он знал о женщинах? Так ли разительно они отличаются от мужчин? Софи он почему-то никогда не относил к разряду женщин. Сейчас он немного злился на себя, потому что никак не мог понять состояние Харриет: ее реакции по-прежнему оставались для него загадкой.

– И знаешь, я тоже ему понравилась… И это так удивительно… Это как новая любовь среди полного безумия, как…

– Животворящий родник. Оазис в пустыне.

– Смеешься! Ах, Монти, как ты мне помогаешь.

– Я ничего такого не сказал.

– А ничего такого и не нужно. Просто… видишь ли, ты единственный человек, с которым я могу говорить, и вот теперь я наконец чувствую, что мы говорим с тобой по-настоящему. То есть… мы теперь понимаем друг друга; что бы я ни сказала, я знаю: ты меня поймешь.

Пожалуй, так оно и было. Это необыкновенное возбуждение Харриет, этот ее хмельной – Монти тоже не мог подобрать лучшего слова – кураж в один день смел преграды, мешавшие им понять друг друга: ее неуверенность, его отрешенность. Неожиданно оказалось, что Харриет ведет разговор, причем делает это легко и свободно; она, по всей видимости, впервые в жизни была по-настоящему занята собой. Она интересовалась собой, даже любовалась собой, своей способностью превозмочь боль, своим, как она говорила, «всесилием» – и это самолюбование неожиданно оборачивалось мощным жизненным стимулом, источником света и тепла.

– Блейз мой муж, что бы ни случилось. А мало ли что могло случиться: рак, слепота, безумие, в конце концов… Болезнь могла приковать его к постели. Что бы я тогда делала? Ходила бы за ним, заботилась о нем, а как иначе. Конечно, такой беды я не ждала – но что теперь? Не бросать же его. Да я и не могу его бросить… Знаешь, мы с Блейзом стали ближе друг другу, наша любовь даже окрепла, мы оба острее почувствовали радость жизни, будто нам удалось спастись после кораблекрушения…

– Ты удивительная.