Механизм пространства

Через три дня надпоручник встретил в штабе полка незнакомого офицера. Думал пройти мимо, но чужие мысли-галки гомонили на чужом языке — и князь остановился, глядя на гостя. Разоблаченного шпиона он вскоре повесил лично. Никто не возразил, но за спиной зашелестело:

«Кат! Пан Кат!»

Пан Кат не возражал. Ему было хорошо.

После дрезденской баталии бои на время стихли. Впрочем, стычек хватало — и лихих разведок, и рейдов-налетов по вражьему заполью. Всюду пан Кат был первым. Себя не жалел — и других не миловал. Пленных допрашивал сам.

Расстреливал. Вешал.

За храбрость его ценили. За все прочее… Нет, не презирали, до такого не доходило. Война — не бальный контрданс, и кровью на ней мажешься, и грязью. Однако у бивачного костра пан Кат всегда сидел один. Обычно это не смущало. Но октябрьским вечером накатила тоска — мутная, горькая. Подступила кровь к горлу, наружу запросилась.

В плохой час датчане пожаловали.

— Вы больны, князь, — повторил Эрстед. — Давайте отложим ваш антиквариат…

Он посмотрел на саблю и присвистнул от удивления:

— Не может быть! Металл! Это не серебро, не олово… Торвен, вы видите?!

Юнкер без особой охоты оторвал взгляд от лица Волмонтовича.

— Вижу, гере полковник. Какой‑то сплав?

— Рукоять! И здесь, на ножнах…

— Эту накладку велел поставить дед, — с отменным равнодушием пояснил надпоручник. — Ее сняли с древнего меча, реликвии рода. Им сражался мой пращур под Грабовом. Не собирайся вы зарезать меня, я бы мог до утра рассказывать вам семейные байки… Думаю, вы правы, это сплав.

— Нет! — полковник в запале взмахнул саблей, будто разя неприятеля. — Это не сплав! Ни в одной европейской лаборатории… Господи, если бы не дурацкая война! Вашу саблю, князь, надо обязательно показать моему брату. Он — ученый, он лучше меня разбирается в проблемах химии…

— Показывайте, — пан Кат без интереса дернул плечом. — Отломите кусок на память, не жалко. Господа, вы раздумали убивать меня? В таком случае…

— Скажите, князь, — перебил его Эрстед. Свободной рукой он совершал какие‑то пассы, словно пытался нащупать контур невидимого ореола вокруг князя. — Когда вы держите вашу саблю; когда металл входит с вами в контакт… Ваш магнетический флюид стабилизируется?

— Я не понимаю вас.

— Вам становится легче?

— Я не понимаю вас, — с нажимом повторил пан Кат.

Кажется, полковник угодил в самую точку, и это разозлило Волмонтовича.

— Еще один вопрос. Последний. Вы что-нибудь слышали про Месмера?

— Разумеется, — кивнул пан Кат. — Капитан Месмер, дивизионный инженер. 5‑я рота саперного батальона. Он что‑то просил мне передать?

— Нет, я не о капитане. Франц Месмер, врач.

— Ваш друг, полковник?

— Мой учитель.

— Не имею чести быть знакомым. И на здоровье не жалуюсь.

— Через год после войны, — Эрстед прекратил пассы. Лицо его стало строгим и неприятным. С таким лицом доктор заставляет упрямого мальчишку пить горькие микстуры. — Да, через год, раньше не успею. Мне надо еще за угрями сплавать… Приезжайте в Копенгаген, мы с братом поможем вам. Вы спрашивали диагноз? Я предлагаю вам лечение!

Пан Кат усмехнулся:

— Поможете? Мне? Вы не пан Бог, полковник. И ваш уважаемый брат, как я понимаю, тоже. У каждого своя судьба.

— А я бы его все-таки убил, — задумчиво сказал Торбен Йене Торвен, когда костер остался за спиной. — Голыми руками убил бы, гере полковник. Жаль, вы не позволили.

— Клевета царит повсюду, — донеслось от костра, — на земле и в небесах…

В последние месяцы Казимир Волмонтович часто пел. Имея хороший баритон, он в юности брал уроки у вокалиста Савицкого. Сейчас уроки пригодились. Надо было петь, чтобы заглушить оркестр, звучавший у него в мозгу. Скрипки, валторны, рояль, виолончели, литавры — десятки мелодий сливались в неумолимую какофонию. Съеденные, выпитые, обыгранные, расстрелянные — все они вели свою партию, напоминая, оставаясь, преследуя.

Иногда он снова забывал собственное имя.

Пение спасало.

* * *

Через неделю народы Европы встретились в великой битве у Лейпцига. За три страшных дня все решилось — окончательно и навсегда. Волмонтович понял это, когда вместе с уцелевшими однополчанами вытаскивал из мутных волн Эльстера бездыханное тело Юзефа Антония Понятовского, вождя Польши — того, кому предстояло взойти на престол Пястов.

Вождь был мертв. Польша погибла.

Надежда легла в гроб.

Наполеон, незадачливый французский «круль», ушел за Рейн — спасать собственный дом, к которому уже подступало пламя. Его время кончилось. Тем, кто остался жив, предстояло думать о себе.

— Сгибло вшиско, — черным голосом произнес кто‑то, когда тело Понятовского накрыли мокрым плащом. — И мы сгибли, панове.

Никто не спорил. Волмонтович впервые возроптал на Творца. Его уже убивали и убили. Зачем было воскрешать? Ради чего? За какие грехи ему мука?

За что, Господи?!

— На битый шлях с сумой пойти? — вздохнул кто‑то. — В нищие?

— Отчего же в нищие? — возразил широкоплечий парень, спасенный из речных глубин (сам плыть не мог, руку пуля перебила). — Вы, господа почтенные, поляки? Горы знаете? Айда к нам в гайдуки!

Бывший пан Кат достал запасные окуляры, приладил на переносице.

В гайдуки?!

6