Механизм времени

— Никого не зови, Ханс. Обойдемся. И так нашумели при посадке. Корзиной — в окна бургомистра, представляешь? Статую обвалили, на куполе. Не помогают рули — думать надо, соображать…

— Рули — полдела. Движитель, Андерс, движитель! Без него воздухоплавание — детская игрушка. Пар не годится, пробовали. Ракеты? Опасно. Электричество? Хорошо бы, но как? Может, в Китае что‑то придумали? Мудрость древних? Говорят, какой‑то Ли Цзе в Небесный Чертог летал! Интересно, на чем? Тринадцатого Дракона мы и сами выращиваем, этим нас не удивишь…

Глядя на братьев — веселых, раскрасневшихся, — Торвен понял, насколько, а главное в чем изменился младший. В молодости оба смотрелись близнецами. Год разницы — пустяк. Круглолицые, востроносые, улыбчивые, с буйными, по тогдашней «романтической» моде, черными шевелюрами. В университете их, случалось, путали.

Поговаривали, что математику за младшего сдавал Ханс Христиан. Филологию же за обоих учил Андерс Сандэ.

Годы шли. Эрстед-старший, не споря с Природой, взрослел, мужал и начал стареть — медленно, с величавым достоинством, сохраняя румянец и острый взгляд. Кудри превратились в гладко зачесанные пряди, кожу рассекли морщины. В августе гере академику исполнится пятьдесят пять. Не возраст, конечно, при отменном здоровье и непробиваемом оптимизме. Но пятьдесят пять — не двадцать.

И тридцать семь — не двадцать! Торвен провел ладонью по обозначившейся лысине. Да…

С Эрстедом-младшим ему довелось близко познакомиться лишь в 1810‑м. До этого виделись, но мельком — Андерс забегал к старшему брату. Все изменилось, когда враг перешел границы и король воззвал к своим верным датчанам. Начинающий юрист (экзамен на доктора юриспруденции маячил впереди) и четырнадцатилетний сирота встретились в казармах на острове Борнхольм. Учиться было некогда — ни «прусскому» шагу, ни стрельбе плутонгами, ни уставным красотам.

Месяц — и Черный полк принял крещение огнем.

Юнкер Торвен хорошо запомнил капитана Эрстеда — такого, каким он шел в первый бой. Скулы грубой, небрежной лепки, острый подбородок. Бледная, словно ледяная, кожа, тонкие губы плотно сжаты… Эрстед-младший утратил сходство с братом. Под шведскими пулями родился кто‑то другой, чужой и непохожий.

Память лгала — или шутила. С Мнемозины станется. Сходство вернулось — когда в 1814‑м полковник Эрстед обнимался с профессором Эрстедом, их вновь принимали за близнецов. Но Ханс Христиан отдал времени неизбежную дань, Андерс же… Он менялся, но — не старел. Сегодня, в теплый летний день Anno Domini 1832, бывший юнкер готов был поклясться, что вновь видит своего капитана, ведущего роту в бой.

Гере Торвен покосился на Ханса Длинный Нос. Поэт скромно пристроился у окна. Хорошо, что патрон-академик не изобрел «механизм» для чтения мыслей. Что бы подумал Длинный Нос о нем, о Зануде-из-Зануд? Счел бы фантазером?.. прости господи, «романтиком»?

Коллегой по цеху?

Торбен Йене Торвен мужественно пережил девятый вал стыда. Но отчего все притихли? Свечки-канделябры, перепуганный буфет — спишем на буйство фантазии. А рука? Почему она тянется к пистолету? Пистолет — в ящике стола, но пальцы липнут к нужному карману. Часто они ошибались?

Шутки кончились — в залу вошел первый гость. Черные «совиные» окуляры, восковая бледность щек. Молчаливая неприветливость — ладно, стерпим. Массивная трость в руках — посочувствуем и поймем. Но все вместе, если сложить и взвесить…

— Князь Волмонтович, господа. Мой ангел-хранитель, хорошо знакомый вам…

Вольнодумцу и деисту Торвену при встрече с князем всегда хотелось перекреститься. А сейчас — в особенности. Если и походил на кого-нибудь «ангел-хранитель», то на сбежавший из парижской витрины манекен. Натерли деревяшку воском и посыпали чудо-порошком. Только действие порошка вот-вот кончится.

— …большой поклонник гере Андерсена.

Поэт с шумом сглотнул, попятился и ткнулся худыми лопатками в стену. Вероятно, сие означало: «Очень рад!» Перед отъездом из Дании князь одолжил у кумира новые рукописи — сделать копии и переплести. Судя по всему, Длинный Нос пуще смерти боялся, что «пан манекен» захочет сейчас поделиться впечатлениями.

Волмонтович по‑военному щелкнул каблуками. Стекла окуляров подернулись дымкой. Князь вздрогнул — и застыл возле двери, словно в родную витрину попал. Лишь трость еле заметно скользнула по гладкому паркету.

Вспомнилось: мокрая зима 1814‑го, разоренный, безлюдный Шлезвиг. Пушки вязнут в грязи по ступицу. Русские — слева, пруссаки — справа. «Санитары, быстр-р-р-ро! Раненого в тыл!..»

Вне сомнений, Волмонтович был ранен. Так держатся те, кто истекает кровью. Ты — не человек, ты — пробитый кувшин с дырой, наскоро заклеенной куском смолы. Не взболтнуть, не вздохнуть, не шевельнуться…

Непорядок в частях, полковник!

— Прошу, прошу… Смелее!

Кого это тут просить приходится? Манекен-Волмонтович — primo, теперь, стало быть, secundo.