Мехмед Синап

— Болван! Коли не знаешь чего, так спрашивай!..

Иногда злился:

— Глупый народ! Аллах того не позволяет, аллах этого не позволяет! С каких пор вы стали с ним запанибрата? Очень вы нужны аллаху. У него есть о ком думать: о тех, что строят ему высокие мечети и ставят пудовые свечи!

Его слушали, потупив голову. Он знает больше их, раз позволяет себе говорить и против аллаха. Его дерзости дивились, но не возражали ему. Уже третий год мечети пустовали. Муллы и ходжи[23] улизнули потихоньку, и Синап их не удерживал. Это были чистокровные турки, верные слуги дин-ислама, а тут было опасно, пахло порохом, виселицей.

Прошла осень. Лес совсем оголился, когда Синапу сказали, что у него родился сын. Велика была его радость. Туманы охраняли его, тогда как лето таило опасности. Летом возможны были неожиданности, между тем как первые зимние вьюги заметали дороги, воздвигали непроходимую стену между ним и его врагами. Синап поднимался на верхние галлереи и оттуда оглядывал голубой горизонт Чечи.

Бушевала зима, снег покрывал все. Ночью по долам и ущельям носился ветер, в темных чащах выли волки. Легче было переплыть море, чем разведать, без дорог и тропинок, неведомое царство Синапа.

Поэтому он спокойно сидел в своем конаке и качал колыбель сына.

— Гюла! — говорил он жене в минуты прилива бунтарской гордости. — Юнак будет, а? — Потом прибавлял: — Юнак, юнак будешь ты у меня, сынок: пусть трепещут перед тобою паши и визири!

По натуре Синап был человек веселый и разговорчивый, и потому, когда поговорить не с кем было, разговаривал со своим сыном, особенно когда тот подрос: он пел ему песни и играл на дудке.

Он был теперь повелитель и свыкся с этим положением так, словно родился в нем. В его конаке жила целая толпа телохранителей, верных людей, которые охраняли его и служили ему чем-то вроде разведчиков, составляли его личную свиту. Гюла, жена его, имела в своем распоряжении целое крыло дома, большое число работниц. Несмотря на свою молодость, она свыклась со всем и управляла домом, как заправская хозяйка. Синап был доволен ею и часто шутливо говорил:

— Гюла, ты атаман в этом доме и так им управляешь, что пушкой его не прошибешь!

— Полно, Мехмед, не насмехайся, — отвечала она застыдившись, — я еще молода...

— Кто же над тобой смеется, жена моя, — я говорю, чтобы ты знала. Никто не посмеет сунуться в конак Синапа, он крепче всех султанских редутов!

Так говорил Синап, а втайне думал о другом. Летом он снова выезжал со своими людьми и видел, что силы султана удвоились. Правда, и бунт разлился еще шире, он дошел до Странджа-горы, до Коджа-горы, да и вниз распространился, к морю. В разных местах царства османов поднимались с оружием голодные и оборванные, целые людские толпы, и шли на приступ, куда глаза глядят. Синапу удалось повидаться с Эминджиком, с Кара Феизом, а об Индже рассказывали небывалые чудеса. Дертли Мехмед был правой рукой Синапа, как и Топал Салих. Постоянно приходили донесения от Исаоглу и от Аджи-аги... в них говорилось, что султанские аскеры[24], продвигаясь с конницей и с пушками, нападают и убивают без пощады.

Вот какие мысли обуревали Синапа, когда он сказал своей жене, что его конак «и пушкой не прошибешь».

Гюла заглядывала ему в глаза и ликовала. Вот он какой, ее Мехмед! Она не знала, что он собственно делает во время своих летних отлучек; но то, что все его любили и слушались, как своего повелителя, совершенно успокаивало ее.

Он был ахрянин, но не запрещал ей соблюдать некоторые христианские праздники, к которым она привыкла дома.

По вечерам, проводив своих гостей, с которыми толковал об общих делах населения Чечи, он шел к жене, чтобы расспросить ее о домашних делах. Еще в дверях он кричал ей:

— Гюла! Завтра жду от тебя слоеного пирога!

— Тише, глупый, — останавливала она его. — Маленького разбудишь!

Время шло, погода улучшалась. Зима стала мягче, подули теплые ветры. Прошел Афанасьев день, леса очистились от снега, только поляны были еще в пятнах: на них местами блестели лужи и остатки почерневшего снега.

Ранняя весна пугала людей. Чуть засеешь в хорошую погоду, а лютый мороз как стукнет после Юрьева дня, и все пошло прахом: и труд, и надежды! Так было и на этот раз. Застонали села, задрожала вся Чечь.

Старухи, встречаясь с Синапом, останавливали его:

— Сынок, сынок, что будем делать, когда все вымерзнет? Вся наша надежда на тебя!

Синап не отвечал; тяжело было выслушивать этих раздетых и голодных людей. Он запасал зерно в складах про черный день. Но кому выдать раньше? Еще до Петрова дня было роздано все до последнего зернышка, и люди слонялись, как тени; везде были видны испуганные лица, голод непрошенным гостем ходил от дверей к дверям.

2

Что тут можно было поделать? Порою он чувствовал себя как зверь в клетке. Велика была земля султана, за год не исходишь; и где-то на этой земле, затерявшись, как капля в море, сидит упрямый Мехмед Синап, человек, рожденный в лачуге, который с детства не помнит, сидел ли он когда-нибудь за столом и ел ли что, кроме качамака на воде и уксусе!

Синап получил письмо: