Мексиканский для начинающих

— В чем же? Почему ты как на похоронах, когда радоваться должна? Какая-нибудь хирургическая ошибка? Уши! — воскликнул он. Поднял руки, но прикоснуться боялся.

— Ушей нет, — еле вымолвила Шурочка.

— Господи! — охнул Васька, боком, как ворона, подпрыгивая к зеркалу. — Да вот же!

В призрачном изумрудном свете уши были хороши! Как новенькие. Без повязок, без йода, без боли. Васька залюбовался:

— Не ожидал. Тонкая работа. Вот новейшая технология! Как, Шуреньчик?

— Удались, — попыталась она улыбнуться. — Славные.

— Да что с тобой, милая? Есть претензии?

— Нет-нет-нет! — Шурочка осторожно обняла его. — Ты все преодолел, дорогой, и я для тебя на все готова.

Но прозвучало это слабо. Было похоже, что они в мертвой зоне, в точке молчания — такие дохловатые, заморенные, сонные выползали слова. То ли обморок и наркоз сказывались…

Васька задремывал. Да, бывает — исполнится желаемое, а счастье, увы, не так огромно. Особенно в тех случаях, когда долго жаждал и алкал — сам путь достижения любопытней цели.

— А Пако? — спросил Васька, укладывая поудобней ослепительный зад. — Будет свидетелем на свадьбе?

— Не знаю, не знаю, где он будет свидетелем, — тихо ответила Шурочка. — Засыпай, милый котик. Утро вечера мудреней.

Полуночные страсти

Все же народные пословицы да поговорки часто попадают пальцем в небо. Может, для кого-то и утро, но для Васьки именно ночь оказалась куда мудреней.

Он спал, исходя изумрудом, как редкая диадема в ювелирном магазине. Шурочка застыла на краешке кровати в думах о грядущем, которое представлялось весьма и весьма темным — глаз полыхает, будто зарница, Пако исчез с ушами, все провалено, и Алексей Степаныч бесспорно примет меры. «Будь что будет, — решила она. — Провались пропадом — надоели сети, хуже редьки!»

В эту полуночную пору, когда активизируются действующие призраки, Илий в удаленной штольне отыскал, наконец, дона Борда. Тот был не в духе, мрачен и тосклив. Без видимого смысла перебирал ржавые оковы, кандалы, шахтерские кирки и черепа.

— Ты, сокровище, меня поражаешь! — порицательно удивился он. — Вижу, нудистом заделался! Небось, за девками ухлестываешь, а о Ваське позабыл. Баста! Одумайся!

Илий рухнул на колени.

— Батюшка, сеньор, всего святого ради, помогите! Застрял, батюшка!

— Экий, право, болван, — проворчал дон Борда.

Отбросил кандалы, сверкнувшие чистым золотом, и сурово взглянул на Илия.

— Только ради Васьки. Запоминай! — Прикрыл глаза, потянулся, как спросонок, быстро присел и растворился. — Обычная физкультура, — раздался голос из мрака. — Но при этом необходимо мыслить о мирозданье, с первого этажа до последнего. Не всякий болван способен. Ну, давай!

Илий отчетливо представил мирозданье в виде пирамиды, увитой конструкциями Ле Корбюзье и Василием Блаженным, потянулся, присел и благополучно очистился от призрачного мусора, став невидимым энергетическим копьем. Впрочем, форма зависела от настроения, и сейчас была решительной.

— Сеньор, не знаю, как благодарить!

— Вали, вали к Ваське, пока не поздно, — отозвался дон Борда.

Святая Приска не шутит! Нос вемос! Аста пронто![46]

Илий молниеносно и копьеобразно, опережая звездные и фонарные световые потоки, ворвался в изумрудный номер. Замерев на миг, обернулся птичкой типа крохотного голубя и юркнул в спящего Ваську, как в давно покинутое гнездо.

— Привет! — подала голос позабытая всеми душа. — Нагулялись? А я за двоих отдувалась. Намучилась — сил моих нету! Отдохнуть бы — хоть в чистилище…

— Кайате, порфавор,[47] — оборвал Илий. — Разговор есть с хозяином!

И он принялся нашептывать Ваське, стараясь не будить, те бесценные сведения, которые человек может получить только во сне от любящего, дружеского духа.

Узнав все, что было, и чему, вероятно, предстояло быть, Василий очнулся, как от выстрела под ухом. Не отворяя глаз, он видел, ощущал, как много навалилось и, можно ли сказать? — гнетло. Наверное, нельзя. Хотя гнетло сильно — изумруд, двурушничество Шурочки, святая Приска с ультиматумом. «Да это просто заговор», — думал Василий.

Если размышлять о жизни, лучше всего, когда в ней чего-нибудь не хватает, зато есть перспективы. Василий имел теперь кучу добра — бабушку, наследство, невесту, третий глаз, а перспективы таяли, как мудро замечено, в перспективе. Он чувствовал, что погорел, превратился в пепел без видимых гарантий возрождения.

— Пиз! — сказал он в отчаянии. — Дец!

— Что, Васенька, что? Куда деться? Я здесь! — встрепенулась Шурочка. — Спи, дорогой, — это кошмары.

— Кошмары? — вскочил он на кровати, всевозможно сверкая и болезненно подпрыгивая в такт словам. — Кошмарное предательство! Напрасны пени! Где уши? Где?

Шурочке показалось, что суженый рехнулся на почве ушей, как Пако на собаке:

— Что ты, милый? Успокойся! Каждое на месте.

— Не отпирайся, — я знаю все, — перешел он на шепот. — Где золотые богини плодородия? Ты их припрятала, скажи?

Шурочка помертвела. Закрыв лицо руками, она тоже шептала нечто похожее на молитву.