Мексиканский для начинающих

Василий мелко засуетился, как истерпевшийся ввиду ватерклозета. Забил простыней спуск, до краев наполнил горячей водой и водрузился.

Имелись ли подобные пыточные устройства у инквизиции — трудно сказать. Сомнительно, поскольку не родилось понятие «унитаз».

Как вепрь, изюбрь, дщерь, мытрь и упрь, насильно слитые, ревел Василий. Проклинал Пако, Моктесуму и всех царей, королей, императоров поименно. Клял их глаза, очи, зенки, буркала, изумруды, сапфиры, рубины, бриллианты и камень на камне.

Он горел, как Феникс на костре, разложенном собственными руками.

Но вечных пыток не бывает, хотелось бы верить, даже в загробном мире.

Разъехалась по швам Пакина работа, и под собственной тяжестью изумруд выпал на дно, быстро угасая от крайности унижения.

Третий глаз, простите, в жопе — куда ни шло. Но глаз в унитазе — простите, дешевый анекдот.

Хорошо вскипяченный Василий выбежал на балкон, подставившись звездным ветрам. Особенно утолял боли и печали Млечный путь, дуя прохладными серебряными губами, навевая благодатный разумный сон.

И едва опустив голову на подушку, Василий начал приятное по нему путешествие, обретшее к утру звонкий любовный мотив.

Интересно думать, что происходит в то самое время, как… Сидишь у окна и представляешь — именно в сию минуту, секунду, миг — кто-то, конечно, тоже сидит и представляет, кто-то рождается, умирает, закусывает, грабит банк, накручивает важную гайку, непременно выпивает. Да мало ли…

В то самое время, когда Шурочка сидела в нише, а Василий на толчке — гончий пес Пако почти достал кролика Точтли, лязгнув зубами над ухом. Но кролик увернулся, надавил, как говорится, на педаль и дистанцировался, исчезнув в подворотне.

Это был городской гон. Пако четверил по следу, который отвратительно петлял, заводя в злачные места — бары, кантины, рестораны, скрытные танцевальные и откровенные стриптизные салоны, в притоны наркоманов и на блядские посиделки. Если бы Пако проследил маршрут с вертолета, он бы вычислил, в какой конечной точке спокойно, без беготни подстеречь кролика. Но засада — дело ризеншнауцеров. Легавый гонит! Невзирая на причусловины и рельеф. И Пако твердо держал след. Изредка поднимал морду, коротко взывая к ночной красноватой Венере.

Неуклонно, неумолимо приближались они с кроликом к алькальдии, где в этот поздний час светилось единственное окно.

Млечный путь в изголовье

Сон прервал будильник, позвякивавший на прикроватном столике. Странной формы будильник, без стрелок и циферблата. Василий пригляделся — это были золотые уши, аккуратно прислоненные друг к другу. А в изголовье на подушке, как серебристый Млечный путь, сидела Шурочка, тоненько позванивая всеми составляющими звездами.

— Дзынь, дзынь, мой хороший! — очень ласково позванивала. — Дзынь, мой птенчик! Пора вставать — петушок давно пропел!

Подзабывший во сне о предательстве, Василий разом потускнел, как это бывает с внезапно прокисшими щами.

— Петух-то жареный! Заклюет…

— Ни слова, — коснулась Шурочка пальцем, будто перышком, его губ. — Я была в сетях! Прости невольную дуру!

Василий, уже говорилось, быстро отходил, и дух Илий склонялся ко всепрощенству. К тому же Шурочка, такая млечно-серебристая, поцеловала в щеку, словно родное дитя.

— Подставить другую?

— Погоди! Сделай одолжение — подойди к зеркалу.

Он повиновался.

— Сними трусы и погляди на попку! — нежно приказала Шурочка.

Василий поглядел и едва не разрыдался — дважды вспоротая и обваренная, она была ухожена, как парадная клумба, а по длинному разрезу вышито изящной вязью — «люблю»!

— Неужто?! — отвернулся он, пряча слезы.

— Ты бы знал, сколько слов хотелось! — с надрывом воскликнула Шурочка. — Да места мало!

Василий обнял ее, ощутив и этот надрыв, и раскаяние, и любовь, струящуюся с ног до головы письменами ушедших столетий.

— Ты не права, дорогая! В моем сердце для тебя — простор, вселенная. Высказывайся!

И Шурочка излила все, что надумала и перечувствовала за прошедшую и многие предыдущие ночи.

— Прости, мой милый, прости, любимый, но я действительно была в сетях и оковах. И только ты смог разорвать их жертвенной любовью!

— Любовью — чистая правда! — подтвердил Василий. — А жертвы?

Шурочка восторженно смотрела в его глаза:

— Ты даже не понимаешь, что принес на алтарь — значит, любовь твоя искренняя, как воркование голубя!

Василий согласился с воркованием, но оставалась какая-то непроясненность.

— А чего принес?

— Самое дорогое, дурачок! — втолковывала Шурочка. — Из того, что имел, — самое дорогое. Выпивку и уши!

«Она еще не знает о наследстве» — подумал Василий.

— Твои уши — очаровательны! Я влюбилась в них с первого взгляда. Помнишь, в коммуналке на кухне ты ковырял пальцем в левом ухе?

— Как сказать, припоминаю вроде.

— Я так страдала при мысли, что вместо твоих ненаглядных пришьют паршивые золотые, — вздохнула Шурочка и вновь расцвела. — Ну а к ушам приложилось остальное — ум, честь, совесть!

Она осыпала поцелуями уши и все-все, что прикладывалось.

— И попа сказочная! Знаешь, со шрамом она возмужала — просто Шварценеггер! Мы не дадим ее в обиду.