Мелгора. Очерки тюремного быта

В отрядах в советское время стояли "чифирбаки" — титаны с кипятком. Но если залить таким кипятком даже хороший чай, получится мутная бурда. Чай должен подняться шапкой на огне, потом "запариться".

Для этого полулегально (до шмона пожарников) во всех каптёрках — "бендюжках", стояли электроплитки. Часто — самодельные, с ложбинками для спирали, выточенными в кирпиче, или вылепленные из огнеупорной глины. Спирали крутили сами из проволоки "нихрома", которую приносили с производственных объектов.

Запаренный чай в эмалированной литровой кружке с обмотанной нитками ручкой (чтоб не обжигала!) пили чинно, компанией, или "семьёй". Куда там китайцам с их "чайными церемониями"! Кого ни попадя в такую компанию не пускали. Только своих, проверенных…

Это — в идеале. На практике же часто зеки оказывались в камерах следственного или штрафного изолятора, тюремного режима, где электроплитки были официально строго запрещены. Тогда чай поднимали с помощью костерка, сжигая подручные средства — одеяла, простыни. Но чаще сооружали "мутильники"-кипятильники. Проще всего — из сломанного пополам лезвия бритвы "Нева". С вставленной между обломками спичкой, обмотанной нитками, с прикрученными проводами. Провода подсоединяли к патрону лампочки. Иногда лезвия — "мойки" не было, и в ход шли любые железки. Часто свет замыкало на всём продоле, зеки, получив удар током, летели кубарем с верхних шконок, но стремление попить чайку пересиливало всё!

Отец, бывший в своё время начальником колонии на строгом режиме, как-то рассказывал: во время приёма заключённых в штрафном изоляторе к нему всегда обращался старый уркаган, сидевший ещё со сталинских времён. Стоял перед "хозяином" чинно, руки за спину, и нёс какую-то околесицу. Отец не сразу смекнул, в чём дело. А потом догадался. Зек вставал спиной к стене, где была электророзетка. И пока "прикалывался" с начальником, умудрялся сунуть туда провода принесённого с собой кипятильника, и замутить в прикрытой "робой" кружке с водой чай! Отец только посмеялся над его сообразительностью.

«Третьяком» заливали чайный гриб, который непременно плавал, пуская пузырики углекислого газа в трёхлитровой банке на столе в каптёрке у любого уважающего себя «завхоза» отряда.

К слову, спитая чайная заварка — "нифеля", тоже не пропадала. Во-первых, заваривали "вторяк", а то и "третьяк". Потом сушили "нифеля" на батареях, и умудрялись проварить ещё раз. А совсем уж спитая заварка прекрасно удобряла цветы в горшочках в отрядах. Правда, от неё заводились мошки, но быстро исчезали. У меня в Доме Советов в кабинете было несколько комнатных цветов, росших практически на одних "нифелях".

А ещё чиновники периодически бегали ко мне, и просили:

— Геннадьич, одолжи чайку на замутку!

24.

О том, что тебя не стало на свете, узнал я случайно, из пустого разговора с полузабытым приятелем. Среди других "а помнишь?" он сообщил, между прочим, что ты еще год назад попал под машину и, надо же, исчез навсегда, и для всех умер. Я, в общем-то, и не огорчился даже, потому что едва смог вспомнить, о ком шла речь, и лишь потому, что сверстники наши умирают пока редко, не настала еще пора, только-только обжились вроде, сшибли острые углы и притихли закругленно, как валуны в быстрой речке, вспомнил тебя, и мелькнула секундная жалость. Дежурная, готовенькая на такие вот случаи жизни, и, если бы приятель сказал, что умерла его бабушка или соседка, пожалел так же, привычно и равнодушно: "надо же…".

Пришло время, и случилось мне в летний вечер, когда накатившие вдруг неведомо откуда холодные ветры качали шумящие деревья, а ночь была особенно черна и тревожна, смотреть в окно, покуривая и маясь бессонницей. И вдруг произошло так, что ты пришел ко мне, постучал громко веткой мятущегося тополя в оконное стекло, и я узнал тебя сразу и пустил в свою память. Я вспомнил тебя мгновенно, без всякой связи с мыслями своими и нынешней жизнью.

Я вспомнил — и очутился в громадной, действительно бескрайней, синей от сумерек, пронизанной ветром степи, где трава была холодной, зябкой, несмотря на лето, и накрапывал дождь. Бог весть зачем пошли мы с тобой, два карапуза, в степь так далеко от дома. Было нам лет по пять-шесть в ту пору, и не то чтобы заблудились мы, нет, ясно различался далеко-далеко на холме наш поселок, где золотились уже огоньки окон и веяло теплом и домашним уютом. Просто мы сильно устали, целый день пробродив под жарким июльским солнцем, а когда к вечеру похолодало вдруг, набежали тучи, стало быстро темнеть, и звезды, едва вспыхнув, гасли, а солнце размазалось мутно на леденисто-зеленом западе, мы выбились из сил.

Дождь зачастил, и я отдал тебе свою фуражку, потому что ты был острижен наголо, и мне стало жалко тебя, а ты предложил построить травяной дом. Отчего-то затея эта показалась единственно-правильной, спасительной, и мы принялись рвать охапки мокрой полыни, осыпающей нас сизой трухой.