Мелгора. Очерки тюремного быта

Краска для татуировки делалась так: сжигался кусок резины (например, каблук от ботинка), сажу разводили мочой, и вкалывали полученный раствор в кожу, используя вместо иглы тонкую проволоку или гитарную струну.

Режимники и оперативники вели постоянную войну с проникновением в зону водки, наркотиков, сильнодействующих лекарственных средств («колёс»). Всё это частью изымалось при обысках и досмотрах посылок, передач, во время свиданий с родственниками, но кое-что всё-таки проносилось, попадало в зону.

Однажды ДПНК обратил внимание на то, что тракторист-бесконвойник везёт зачем-то в тележке в зону старую ржавую батарею центрального отопления. При тщательном осмотре оказалась, что она до краёв залита… водкой.

Частенько заключённым с воли перепадали сильнодействующие таблетки — снотворные препараты, транквилизаторы. Таблетки прятали внутри конфет, запекали в печенье… При этом никаких инструкций по применению, естественно, не прилагалось. Чтобы выяснить их эффект и подобрать оптимальную для «кайфа» дозу, часть таблеток скармливали какому-нибудь «чёрту». И наблюдали. Если тот валился с ног, и попадал в санчасть с отравлением, дозу для собственного употребления уменьшали.

В годы «сухого закона» у режимников и оперов к чисто служебному рвению по изъятию спиртного появлялся дополнительный стимул. Обнаруженные водка, самогон, подлежали уничтожению. Происходило это примерно так.

Вечером, перед сменой дежурного караула поднимаюсь на вахту. В помещении ДПНК за обшарпанным канцелярским столом в глубокой задумчивости сидят начальник режимной части майор Прокофьев и оперуполномоченный капитан Цыганов. Перед ними стоит пузатый графин, доверху наполненный мутноватой жидкостью.

— А-а, доктор! — радостно приветствует меня Прокофьев. — Ну-ка, определи, водка это, или нет? Зашмонали в третьем отряде грелку, перелили, да вот не поймём что-то… Мутная какая-то…

— Да говорю тебе, это от талька! — успокаивает его Цыганов. — Грелка-то была — новьё. В неё, пустую, внутрь на заводе тальк засыпают, чтобы резина при хранении не слипалась.

Прокофьев щедро наливает жидкость в гранёный стакан, протягивает мне.

Я беру, осторожно нюхаю.

— Похоже на разбавленный спирт.

— Да ты глотни, — вкрадчиво предлагает Цыганов.

— Ага, разбежался, — скептически хмыкаю я. — Сам глотай! — и ставлю на стол стакан.

Выход находит истомившийся от жажды Прокофьев.

— Шарик! — озарено кричит он в сторону комнаты контролёров. — Иди сюда!

Шарик — пожилой уже, проспиртованный от постоянного пьянства прапорщик, торопливо вбегает.

— Вызывали, товарищ майор?

— У меня сегодня день рожденья, — грустно сообщает ему Прокофьев. — Приходится на службе отмечать. Вот, тяпни за моё здоровье!

Шарик берёт стакан, одним махом опрокидывает в глотку, крякает удовлетворённо.

— Ну как? — с надеждой в голосе интересуется «именинник». — Хорошо пошла?

— Годится! — отвечает Шарик, занюхивая рукавом порыжевшей от времени шинелёшки.

— Давай ещё стопочку! — предлагает коварный майор и наливает треть стакана испытуемой жидкости.

Прапорщик выпивает уже не торопясь, с удовольствием. Слегка морщится, закуривает.

Минут пятнадцать все пристально наблюдают за Шариком. Тот розовеет лицом, пьяно покачивается.

— Ну ладно. Иди, служи, — спроваживает его майор Прокофьев.

После чего наливает себе, с наслаждением выпивает полный стакан.

А вот Цыганову не везёт. Едва он успевает поднести наполненный «с бугорком» стакан к губам, как в дежурку вваливается «хозяин» зоны подполковник Медведь.

Капитану не остаётся ничего другого, как на глазах у начальства медленно, будто волу, выцедить спирт. После чего Цыганов отворачивается к окну, и начинает кривиться от омерзения, борясь с подкатившейся тошнотой.

Не замечающий его гримас Медведь слушает доклад ДПНК об оперативной обстановке в зоне, подписывает постановления о водворении в шизо отказчиков от работы.

Справившись со спиртом, Цыганов закуривает, оборачивает к нам пошедшую красными пятнами физиономию.

— Ну, я пошёл, — прощается, наконец, Медведь. — Смотрите, чтоб тут нормально всё было.

И, уже в дверях, оборачивается:

— Цыганов!

— Я!

— Отнеси-ка этот графин ко мне в кабинет…

23.

Не могу не уделить места на страницах этих очерков чаю.

Тот, кто видел хоть раз "тюремный" режим в советских лагерях, может себе чётко представить, что выжить в этих камерах невозможно. Тёмные, сырые, окна закрыты, кроме решёток, ещё и металлическими жалюзи с внешней стороны. "Прогулки" — час в день в тесном "тюремном дворике" — десять-пятнадцать квадратных метров, зассанных предыдущими "прогульщиками".

Тем не менее, выживали. Сидели в этом смраде, махорочном дыму, где даже у меня, курильщика, через пять минут начинала кружиться голова, по пять, десять, пятнадцать лет, а некоторые — и всю жизнь.

В 1983-м году меня включили в состав "инвалидской" комиссии от медицинского отдела УВД (или "Сано", санотдел, как писали в своих жалобах по старой привычке отбывавшие срок ещё в сталинских лагерях зеки).