Мелкие неприятности супружеской жизни

Это моя жена!» – вскричал геометр. Я снова поклонился. О Кулон! Отчего ты не присутствовал при этой сцене и не мог рукоплескать единственному из твоих учеников, кто в ту минуту вполне постиг смысл слова анакреонтический применительно к поклону!..[278] Вероятно, действие моего поклона оказалось весьма разительным, ибо госпожа профессорша, как говорят немцы, покраснела, порывисто поднялась и направилась к двери; взгляд ее, брошенный на меня, казалось, говорил: «Восхитительно!» Муж остановил ее, сказав: «Не уходи, детка. Это мой ученик». Молодая женщина склонила головку к супругу, как птичка, сидящая на ветке и тянущаяся за зернышком. «Так вот, – произнес ученый муж со вздохом, – ты просишь невозможного, и я докажу тебе это, как дважды два». – «Ах, сударь, прошу вас, оставьте», – возразила жена, бросив взгляд в мою сторону. (Когда речь шла об алгебре, мой учитель понимал все с полуслова, но взгляды были для него китайской грамотой.) «Суди сама, детка, – продолжал он, – у нас десять тысяч франков годового дохода…» При этих словах я отступил к двери и, словно охваченный внезапной страстью к живописи, вперил взор в развешенные на стенах акварели в рамках. Скромность моя была вознаграждена красноречивейшим взглядом. Увы! Супруга профессора не знала, что я мог бы сыграть в «Фортунио» роль Слухача, умеющего расслышать, как растут трюфели[279]. «Согласно общим экономическим принципам, – рассуждал мой учитель, – на квартиру и жалованье слугам следует тратить не больше двух десятых годового дохода; меж тем наша квартира и наши слуги обходятся нам в сто луидоров[280]. На твои наряды я выдаю тебе тысячу двести франков. (Эту фразу он произнес особенно выразительно.) Четыре тысячи франков уходят у тебя на стол, не меньше двадцати пяти луидоров – на детей; себе я беру всего восемьсот франков. Прачка, дрова, свет – на все это я кладу еще тысячу франков; как видишь, на непредвиденные расходы остается всего-навсего шестьсот франков[281] – а разве этого достаточно? Чтобы купить брильянтовый крестик, пришлось бы взять тысячу экю из капитала, с которого мы получаем ренту, но если мы вступим на этот путь, красавица моя, то, дабы поправить наши расстроенные дела, нам придется покинуть твой обожаемый Париж и переселиться в провинцию. Ведь дети растут и с каждым годом будут требовать все больших расходов! Ну, будь же умницей». – «Ничего другого мне не остается, – отвечала она, – но учтите, что во всем Париже вы будете единственным человеком, не сделавшим жене подарка к Рождеству!» И она выскользнула из комнаты, точно школьник, отбывавший наказание и наконец обретший свободу[282]. Учитель мой с довольным видом проводил ее глазами. Когда дверь за его супругой закрылась, он потер руки; мы обсудили войну в Испании, и я направился на Прованскую улицу, столь же мало помышляя о великом законе супружеской жизни, первая часть которого была мне только что явлена, сколь и о покорении Константинополя генералом Дибичем[283]. Я вошел в дом моего амфитриона как раз в тот миг, когда полчаса, предписанные законами вселенской гастрономии, истекли[284] и хозяева, не дождавшись меня, решили сесть за стол. Кажется, мы дошли до паштета из гусиной печенки, когда прелестная хозяйка дома небрежно бросила мужу: «Александр, было бы очень мило с твоей стороны подарить мне те брильянтовые серьги, которые мы видели у Фоссена»[285]. – «Вот и женитесь после этого!» – пошутил мой товарищ, доставая из бумажника три тысячефранковые ассигнации, при виде которых глаза его супруги радостно вспыхнули. «Мне так же приятно тебе их подарить, как тебе – их принять. Сегодня годовщина нашего знакомства; быть может, брильянты тебе об этом напомнят?» – «Злюка!» – отвечала жена с обольстительной улыбкой. Вынув из-за корсажа букет фиалок, она с ребяческой досадой бросила его в лицо моему приятелю. Взамен Александр протянул ей деньги на серьги, сказав: «Видали мы и не такие цветочки!» Я никогда не забуду, как быстро, жадно и весело, словно кошка мышку, его женушка схватила три банковских билета, аккуратно сложила их и, покраснев от удовольствия, спрятала туда, где прежде благоухал букетик фиалок. Поневоле я вспомнил моего учителя математики. В ту пору мне казалось, что он отличается от своего бывшего ученика лишь тем, чем человек экономный отличается от мота; я не подозревал тогда, что на самом деле тот из двоих, кто, казалось, умел считать лучше всего, действовал совсем нерасчетливо. Завтрак наш завершился очень весело. Устроившись в маленькой, недавно отделанной гостиной близ камина, пламя которого приятно щекотало нервы, позволяло забыть о холоде и вообразить, будто уже наступила весна, я, как и подобает гостю, с похвалой отозвался о святилище, принадлежащем влюбленной паре. «Конечно, все это стоит недешево, – отвечал мой друг, – но ведь гнездышко должно быть достойно птички! Однако, черт подери, за обои, которые ты хвалишь, еще не уплачено!.. Вместо того чтобы спокойно переваривать обед, я по твоей милости вспомнил о негодяе-обойщике, которому задолжал две тысячи франков». Услышав речь мужа, хозяйка дома оглядела свой очаровательный будуар, и глаза ее, дотоле ярко блестевшие, затуманились. Александр взял меня за руку и отвел к окну. «Не найдется ли у тебя случайно тысячи экю[286] взаймы? – спросил он шепотом. – У меня всего десять, самое большее двенадцать тысяч ливров годового дохода, а нынче…» – «Александр!.. – перебила мужа прелестная жена и, подбежав к нам, протянула ему три банковских билета. – Александр… я поняла, что было бы чистым безумием…» – «О чем ты? – отвечал он. – Оставь деньги себе». – «Нет, любимый, я не хочу тебя разорять! Ты так сильно любишь меня, что я не должна поверять тебе все мои желания; мне следовало бы помнить об этом…» – «Нет-нет. Деньги – твои, это решено! А я – ну что ж, начну играть и все отыграю!» – «Играть! – повторила она с ужасом. – Александр, забери эти деньги! Не спорьте, сударь, я так хочу». – «Нет-нет, – упорствовал мой друг, отталкивая нежную белую ручку жены, – ведь ты в четверг едешь на бал к госпоже де… разве ты забыла?» – «Я подумаю насчет твоей просьбы», – сказал я своему приятелю и удалился, поклонившись его жене; впрочем, я предчувствовал, что здесь мои анакреонтические поклоны большого впечатления не произведут. «Верно, он совсем потерял рассудок, если просит тысячу экю взаймы у студента-правоведа!» – думал я, спускаясь по лестнице. Пять дней спустя я оказался у госпожи де… чьи балы как раз начинали входить в моду. Танцевали кадриль; среди танцующих красавиц я заметил жену моего приятеля и жену математика. Супруга Александра была в восхитительном платье из белого муслина; цветы, маленький крестик на черной бархатной ленте[287], оттенявшей белизну ее благоуханной кожи, и длинные золотые серьги – вот и все ее украшения. На шее же госпожи профессорши сверкал великолепный крест, усыпанный брильянтами. «Вот так штука!» – сказал я простаку, который еще не прочел ни одной страницы в великой книге света и не разгадал ни одного женского сердца, иначе говоря – себе самому. Если у меня тотчас возникло желание пригласить обеих красавиц на танец, то исключительно оттого, что я отыскал тему, способную помочь мне одолеть природную застенчивость. «Итак, сударыня, вы получили свой крест?» – спросил я у госпожи профессорши. «Да ведь я его честно заслужила», – отвечала она с загадочной улыбкой. «Итак, вы без серег?» – спросил я у жены приятеля. «Да, я мысленно наслаждалась ими в течение целого завтрака!.. Но в конце концов, как видите, мне все-таки удалось переубедить Александра…» – «Вероятно, он не слишком упорствовал?» Она взглянула на меня с победоносным видом.