Мелкий принц

На дверце моего шкафчика – зеленое яблоко. За зеленым яблоком мой синий комбинезон. Все окна сада повернуты на Нахимовский проспект, и лучше б они были заложены кирпичом. Так бы я думал, что по ту сторону волшебный лес с гномами да феями, а не серые тощие НИИ и фиолетовые блочные дома. Их окна смотрят на наш кубик с выложенным из красного кирпича «1961» над входом, а наши – на их. В окна таращится грусть, полуприкрытая тюлем. В тихий час я сползаю с кровати на пол и, как солдат-связист, ползу, загребая локтями, вдоль ряда спящих детей и воспитательницы, мягкой и розовой, – она спит в кресле у двери. В туалете всего одно окно, выходящее в наш двор, в любимый двор с любимым кленом. Я не умею спать днем. Мой тихий час исполнен тихим счастьем – я стою на цыпочках, облокотившись о широкий подоконник, и смотрю, как редкий человек выгуливает собаку. Однажды я увидел маму. Это была она. Я узнал ее красные сапоги и красную вязаную шапочку. Сердце мое забилось от радости. Я замахал и крикнул бы, если б не страх быть обнаруженным. Значит, она пришла раньше с работы? Значит, она заберет меня и вместо рисования поездов я буду с ней дома? Она не обернулась на сад, вошла в подъезд и забрала меня только вечером в положенное время. К досаде добавилась обида – и они стали верными моими спутницами на долгие годы. А ведь маме, той маме в красных сапогах, было двадцать четыре года.

Вспомнил я сад не случайно. Поезд вздрогнул, прогудел его пронесшийся мимо нас близнец. Блеснул горящими окнами, и на повороте полотна явился желтой полосой в ночи. Такой, каким его рисовал Алеша Смирнов. Дед спал. Он был доволен собой и идеей вывезти меня в Петербург перед моим переездом в пансионат. Он интуитивно знал, как точно запомнит первое свидание с Петербургом впечатлительный мальчик и что, возможно, однажды он, дед, оживет на дневниковых страницах, в декорациях некогда столицы Империи. Невысокий, рыжий, с курчавыми и жесткими волосами, будь он шестым, но белым братом Джексоном, дед сопел и во сне шевелил косматыми патриаршими бровями, как будто чему-то дивился.

Московский вокзал проступал постепенно ровными линиями, углом крыши, прямоугольной колонной, башенным шпилем. Туман и морось как будто слизнули цвета с фасадов, и память запечатлела только пузыри в лужах и лепной орнамент над случайным подъездом с высокой дверью. Утренний город был пуст, и таксистов было по три на одного приезжего. Из окна автомобиля я увидел, как великий Невский проспект, о котором только читал, прервался вдруг большой Невой и что облачности над водой было меньше. Плескались мелкие черные волны. Советская машина скрипела на поворотах. Хотелось спать. Мы ехали к «Авроре» на встречу с Зиновием, дедовым двоюродным братом, «большим культурным человеком из Ленинграда», как мне сказал в купе дедушка. Погрозил в небо указательным пальцем и повторил «большим» для эффекта. Дед отводил культуре ведущую роль и очень рассчитывал, что я стану человеком культурным, не в том смысле, что буду печататься в литературных журналах, а в том, что не буду распивать спиртные напитки в ЦПКиО, или ходить по Москве в шортах, или хватать дам за покатые места, их предварительно не спросив. «Приличный» и «культурный» были его путеводными прилагательными, и он старался растить меня в соответствии со своими идеалами и окультуривал по наитию. Не знаю, преуспел он или нет. Как по мне, он поливал камень. Благие намеренья исполнялись по соседству – культуре во многом приходилось идти на уступки времени. Если музей, то Тропинина – он помещался в особняке за домом. Если театр, то филиал Малого – он располагался через дорогу, а соседка по лестничной клетке служила билетершей, и контрамарку на «Годунова» дед получал с регулярностью жалованья. Он любил водить меня на спектакли. «Годунов», не «Годунов». В буфете он покупал несколько рюмок коньяка, бутерброды с белой рыбой и угощал меня плиткой шоколада с балериной в прыжке на обертке. Однажды на очередном «Годунове» он заснул. Заснул крепко и захрапел. Его слышала даже семибоярщина со сцены. Гремел неестественный рев пикирующего бомбардировщика и заглушал средневековую смуту. Я прижался к незнакомой женщине справа от меня и, сделав вид, что я ее сын, смотрел с негодованием на невысокого человека с веснушчатым лицом, длинными рыжими ресницами и одуванчиковой прической. Кто-то коснулся его плеча – женская рука (красные ногти): «Молодой человек…»

Дед вздрогнул, затем огляделся и, не заметив театрального действия, сбросил руку. «Я? Я молодой? Спасибо вам!» – и разулыбался так широко, как умел только он – и Юрский в «Золотом теленке». Дед улыбался не ртом, не глазами, а всем своим существом, и я не встречал людей, которые бы волей или неволей не улыбались ему в ответ. Я думал, он такой один.