Мелкий принц

«Удалось согнуть, удастся и сломать», – так написал бы Зингер, пиши он о штукаре Люберецком. До Биота не говорили, да и в Биоте тоже. Оттаявший Натан, ободренный деревенскими огнями и множеством свидетелей, толкнул кулачком любителя шалостей в плечо – «мерси боку». Вежливость – вот наше главное оружие. Я по-барски хлопнул дверцей, будь она дверцей такси, и нагнал товарища.

– Давай не будем никому говорить об инциденте, – предложил Натан.

– Говорить не будем. Книгу напишем, – и я ласково стукнул его по холке, венчавшей сутулую спину, поражаясь тому, с какой легкостью я превратился в Валеру. Он был бы счастлив. Так и слышу: «старик – молоток, не зассал!» – и прочие восклицания, мерзкие, как скрип пенопласта.

Бенов дом, низенький на вид, с красной британской дверью, торчащей из-под порога и потому открывающейся вовнутрь, только прикидывался крошкой, как попрошайки часто прикидываются голодными, в действительности желая только выпить. Свобода действия и отсутствие воображения порождали в нас ту же самую охоту. Обегав дом, оказавшийся просторным и трехэтажным, с тянущимися к саду на задворках балконами чуть ли не под каждым окном, мы прыгали на кроватях, катались на перилах, повторяющих линию штопора, который не покидал рук, били по клавишам рояля варварскими пальцами и выли. Был в доме и подвал. Бен, в отцовской соломенной шляпе, вынимал из шкафа лучшее в надежде нас удивить – либо позлить родителя. Я не был удивлен. Я был счастлив обыкновенным пьяным счастьем, и вино за пятьсот франков мне нравилось не больше и не меньше, чем то молодое, малинового цвета, что нам часом позже подавали в деревенском баре в заляпанном графине по цене минеральной воды.

Тянуло баловаться и шуметь, и мы как дураки распевали каждый свою песню, мочились на вековые камни улиц – узеньких, как плечики Натана. Мне в затылок угодил помидор. На Бена вылилось пиво. Захлопывались яркие ставни. Под проклятия и пожелания разнообразных раков мы вернулись под самое утро. Так вот почему дуракам не дают свободу, думал я и подпирал Бенов дом лбом. Земля, как мне казалось, ускорилась, – это объясняло и внезапный рассвет, и попытки дома от меня убежать. Натана мы втащили и оставили в прихожей, он отмахивался от беспокойного сна, но был его слабей и уступил. Уступил и проиграл. Бен снял с себя куртку и укутал друга. Я обозвал его еврейской мамочкой и отправился спать.

В отведенной нам с Натаном спальне сидела у зеркала женщина, расчесывала курчавый скафандр волос и разглядывала свое некрасивое лицо. Я подумал, что ошибся, но она убедила меня в обратном.

– Мы… я… не знал, что в доме еще кто-то, кроме нас.

Я пытался вспомнить все, о чем мы орали, и за отдельные шутки мне было мучительно стыдно.

– Я вас не слышала, я спала.

– Простите, я страшно пьян.

– Это ничего, вчера я была точно такой же.

Через четверть часа мы уже были знакомы и шутили, будто знали друг друга с Ленинского проспекта, о существовании которого она не подозревала. Я рассказывал про деда, дядю Зяму, про одинокое яйцо Бена. Она смеялась. Затем угостила сигаретой и, дождавшись ее смерти на дне стакана, встала на мысках и поцеловала меня.

«Взрослые целуются лучше», – подумал я и обнаружил себя борющимся с застежкой ее джинсов.

Я еще неловко шутил, что как только возьму верх над этим американским поясом верности, вдоль нас потекут реки, и среди нас будут цвести луга, и горы будут мечтать покорить нас, и сам Париж умрет, нас завидев. Но я проиграл – она отстранилась.

– Завтра. Если не передумаешь.

Она поцеловала меня еще раз, но в висок – и толкнула. Я повалился на кровать, оставленную ею совсем недавно, и уснул еще до того, как она вышла из комнаты.

В следующий раз я встретил Малку на большой вечеринке перед рождественскими каникулами. Она стояла в кружке разодетых людей, все еще некрасивая, и делала вид, что мексиканский муж ее подруги увлекателен. Мы поздоровались, и я не захотел.

VII Самсон

Долговязый Алеша Смирнов умеет рисовать уходящий вдаль поезд, а я не умею. Уменьшать ширину рельс, увеличивать клубы дыма над трубой – все это мне не под силу. Воспитательница хвалит Алешу, вешает его работу в тихой комнате, над его кроватью. За моей кроваткой белая стена. Мне достается «тоже хорошо» за мой двухмерный рисунок. Это мое первое осознанное воспоминание. Первое запомнившееся чувство – досада.