Мелкий принц

Бен как-то сознался, что у него всего одно яйцо. В детстве он болел раком, и пораженное яйцо пришлось удалить. Натан тотчас поименовал Бена моноклем, и мы хором ржали. Я заметил, что Бен смеялся свозь обиду, давился смехом, и глаза его были влажными, но перестать не мог. Мне сознаваться было особо не в чем. Никаких тайн я за пятнадцать лет не насобирал. И яиц была пара, и со времен кипрского кладбища я не боялся пространств без туалета. Я был из простых евреев, видимо. Просто лежал на траве, просто чаще других прикладывался к термосу, и был рад, что рядом друзья, и искренне грустил, что Эд не может валяться под деревьями с нами, потому что как раз Эд простым не был и из комнаты не выходил. По-моему тогда, или в другой, похожий винный полдень, но точно не зимний, так как мы лежали на еще теплой земле, полной сухих иголок и жуков, Натан спросил прямо:

– И что, Монокль, ты действительно живешь один?

– Живу.

– А кто тебе готовит? – спросил я интонацией моей бабушки.

– Мама привозит раз в два дня. Бывает, заходит Даниэла, сестра, или Малка, ее подруга.

– Бен, а почему мы у тебя все еще не были? И почему вместо того, чтобы есть еду твоей мамы и пить вино без оглядки на охрану, мы торчим здесь? – Натан присел и дал понять, что говорит он серьезно: чушь мы несли лежа, теперь дело другое – разговор!

– Вообще-то, у вас хорошо, вы просто не понимаете. А во-вторых, вас все равно не выпустят. Придумаете, как свалить, – да хоть живите.

Натан лег, заложил за голову руки, как прежде, и дальше мы болтали обо всем и ни о чем. О Софии Скаримбас, в чьи непролазные штаны Бен уже тоже успел упереться, об Аурелии и ее розовых волосах, о моем соседе Эдварде и о слухе, что он вступил в обреченную переписку с Сократом и что его комментарии к «Пиру» Платона выйдут в газете «Утро Ниццы», и о Зингере… Бен был прав – школа наша охранялась как режимный объект, и никто без родителей из нее не выходил. Мы были тюрьмой наоборот. Преступников стерегли, нас берегли: и сад наш с красными глазастыми попугаями, с голубыми пиниями, с дорожками из белого щебня; и корпуса, украшенные мозаичными панно в стиле «Детская дружба народов» с обязательным китайцем в конической шляпе – все это пряталось не за косым плетнем, нет, а за высокой монолитной оградой и стереглось охранниками и породистыми собаками. Мы стоили дорого, это понимали все оказавшиеся с внутренней стороны забора, и шансов оказаться по ту сторону, казалось, не было. Но Натан так не считал.

Мы читали восьмую главу «Люблинского штукаря», и, следовательно, был ноябрь. Натан постучал в дверь за час до будильника, а значит, за два часа до занятий – в шесть.

– Вставай, мы едем в Ниццу.

Я смотрел на него и вспоминал, где это – Ницца, о чем вчера мы так долго смеялись с Эдом и почему все еще черно за окном.

– Автобус через десять минут. Ты в Ниццу едешь?

– А школа? – я зевал, не прикрывая рот (мама ужаснулась бы).

– Я договорился. Ты – что-то типа моей эмоциональной поддержки, – Натан усмехнулся.

Была среда, а этот день не такой болезненный, как вторник, и, судя по сияющему лицу рыжего, нас ждала удача. Вот только какая? В пустом автобусе мы сели на заднее сиденье. Наташи среди нас не было, и водитель не проявил к нам ни малейшего интереса – можно было говорить свободно.

– У больницы ты останешься поболтать с водителем. Потерпишь его полчаса, затем пойдешь меня проверять, вернешься и скажешь ему, разочарованно так, что это все надолго. Он уедет обратно в Грасс и вернется к пяти, а тебе велит ждать его на парковке больницы.

Я моргал и, видимо, со стороны выглядел глупо.

– У тебя болит что?

– Живот, – раздраженно ответил Натан, – как всегда.

– А на хер ты меня с собой взял? И почему в городскую больницу?

– Потому что школьный врач – безрукий мудак. А тебя я взял, чтобы ты сходил со мной на телеграф. Ты ведь поедешь к Бену на выходные?

Я смотрел на него так, как если б он заговорил со мной на иврите, которого мы оба не знали. Натан покосился на водителя, приложил палец к бескровным губам, сложил на впалой груди руки и отвернулся к окну. Я еще подождал, сам не зная чего, непонятно для кого пожал плечами, зевнул и задремал.

Водитель ждать и не планировал. Он сам указал нам, где стоять в пять, пожевал ветер пухлыми губами, какие часто встречаются на здешних лицах из народа, почесал красную грубую шею длинным ногтем, недовольный невесть чем, захлопнул дверь автобуса и тронулся. Мы забежали в приемный покой, и пока я разбирал французские слова на агитационных плакатах, Натан все-таки укрылся в туалете. Не было его долго, а когда он вышел, я, начитавшийся листовок, спросил его со строгим лицом:

– Ты руки мыл дважды?

– Естественно! Левой правую. Правой левую. Пойдем.