Мелкий принц

Пока мы шли к телеграфу, небо нахмурилось, поиграло молниями и ожидаемо пролилось. Ницца, в солнечный день прелестная, как Аурелия на первой паре с розовым, взбитым фасадом прически, вдруг стала строгой и сдержанной, как мадам Вижье, с тенью на лице, серыми глазами и острыми локтями, открытыми в любую погоду. Воробьи безобразничали в лужах. Сердце щекотала свобода. Тянуло дурачиться. Мы обогнули русскую церковь, которую, казалось, выкопали в замоскворецких переулках, перенесли сюда и посадили, как куст боярышника в пальмовой роще. Натан много говорил. Он хотел удивить меня слаженностью своего плана, а я был рад городскому пейзажу до головокружения и кивал в такт его интонации, не слушая. За церковью и коренастыми виллами, опирающимися на массивные колонны, как бульдог на лапы, проросли дома повыше. Фасады намокли, и стены не горели розовым и желтым, как в обычные ясные дни, когда небо высокое, а вальяжный ветерок горяч. Они поблекли, как следы от мелков на мокром асфальте.

Я шел не раздумывая. Натан мерил город уверенным шагом, будь он здесь не впервые. Накануне он запоминал карту, и запомнил, и она сложилась в его светлой голове, на которую я полагался без оглядки. До навигаторов в мобильных устройствах оставалось пятнадцать лет. За очередным углом показались железнодорожные пути. Старые, почерневшие, с грубыми заклепками на тыльной стороне рельс. Поезда не гудели, а катились бесшумно на тихом городском ходу. Ближе к станции прибавилось лавок с алкоголем и табаком. Пороки любят ютиться у вокзалов. Как грибы обнаруживались шлюхи, те, что состоят в заложниках у крэка и стоят дешевле пачки «Житан». Натан перебежал дорогу, как если б триппер передавался воздушно-капельным путем. Он свернул шею, оглядываясь на них, и, если б не был евреем, перекрестился бы, как крестятся бабки, завидев нехорошее. Споткнувшись о спящего клошара, он, смущенный, рассыпался на тысячу пардонов, а лохматые собаки, безвольные спутники бездомных, забрехали на нас, но не зло. Я влюблялся во все, что видел, и, выхватив в витрине очередного секс-шопа резиновый член размером с младенца, ударил им Натана по спине.

– Защищайтесь, граф, – выкрикнул я на манер горластого актера.

– Вот мудак, – сказал Натан и зашагал дальше.

Я вернул французской пожилой паре, владельцам магазина, их хуй-грандиоз и пустился за камрадом. Да, лицо его вытянулось недовольно, но плечи! Плечи смеялись, и голова моталась из стороны в сторону, сетуя на идиота, с которым она связалась.

– Лейбов, телеграф!

Натан поражал врожденной уверенностью. Странным образом воля и смелость уживались в его беспомощном теле. Это ведь только гениальные тексты вьются из простых слов (это я усвоил, одолжив Наташину «Жизнь Арсеньева» на прошлых выходных); с планами, как и с действительностью, приходилось сложней. Без Эрнстовой головы и без ее находчивости я так и не увидел бы звездное небо над деревней Биот. Натан узнал, как и кто отправит факс на номер нашего дортуара. Цифры он помнил наизусть. В кабинке для междугородних звонков он достал из портмоне рукописное письмо его отца, разгладил его и еще долго возился с маникюрными ножницами и клеем. В полседьмого вечера, за полчаса до закрытия секретариата нашего корпуса, мы вбежали, вымокшие с дороги, и секретарь, пожилой месье, выпихивая нас со словами «Все завтра, осторожно, не топчите мне», – отдал Натану письмо от его родителя. В комнате Натан срезал верхние полсантиметра листа, где пропечатывался номер отправителя – центрального телеграфа. В верхнем правом углу остался только отличающийся от ровного почерка набранный, распечатанный и приклеенный Натаном американский номер с кодом Майами.

В письме отца Натан просил директора школы месьё Мюллера (владельцы школы наняли немца) отпустить Натана и его друга Борю на бар-мицву несуществующего сына одного несуществующего родственника. Расчет был совершенным. Мюллер, пробежав глазами по какой-то «мицве», отпустил «этих двоих» по их «национальным и религиозным делам». Любой другой контекст вызвал бы вопросы: где остановитесь, кто заберет, а давайте наберем родственника, – даром, что Мюллер. Но Мюллер был честолюбивым и неглупым и препятствовать Эрнсту с Лейбовым в их обычаях не стал. «Себе дороже», – подумал он и выписал два пропуска. Кое-как мы пережили четверг, растревоженные подступающим счастьем, и в пятницу после последнего урока со скучными лицами, какие должны носить подростки на встрече с родственниками, вышли за шлагбаум.

Охранник дежурно спросил: куда?

– На бар-мицву. Там написано.

Он помял пропуск, оглядел наши узкие джинсы, белые кеды и полосатые по рукам спортивные куртки, застегнутые до верха.

– Проходите.