Мелкий принц

Мы закивали и понизились до шепота.

«Куда я попал? – думал я. – Я вообще не понимаю, о чем они говорят, и дело не в английском».

Родители Бена, Фальки, Лоуренс и Габриэла, были лондонскими парикмахерами. Изобретя однажды некий волшебный шампунь, они удачно продали патент и обещания о его чудотворных свойствах. Что было гладким – заколосится, что непролазным – поредеет, в общем, счастливыми станут все. Они закрыли салон на Тотенхем роад, продали в Фулхэме студию с задним двориком и переехали во Францию, в деревню Биот, разводить цветы и рожать детей. Деньги были, но ненастоящие. Была теннисная школа, членство в винном баре в Каннах на Круазет, двухместная «Альфа-Ромео» для уикенда и большая «Вольво» для поездок с детьми, и все. Недоставало лодки, и из-за лодки Лоуренс и Габриэла ссорились. На прогулочный катер средств хватало, но на стоянку и обслуживание нет. И Лоуренс уговорил себя на лодочку, которая смогла бы жить и в гараже. Гараж, вспомнил Лоуренс, – в доме, купленном десять лет назад, был гараж. Маленький Бен запомнил на всю жизнь день, изменивший положение Фальков. Отец с утра убирался в гараже, чертыхался, чихал, выносил старую мебель, зеленые бутылки, тряпье. В обед он неожиданно бросил дело и заходил кругами по саду. Габриэла беспокоилась. Беспокоились дети – Бен и его старшая сестра Даниэла, будущая мисс Мексика.

– Что? Не влезет? – спрашивала жена.

– Влезет, – односложно отвечал отец, и было видно, что он думает о другом.

Вечером в сумерках он вернулся в гараж с большим дорожным саквояжем, переоделся в городскую одежду (сбросил вечные белые шорты и синие замшевые туфли с золотой застежкой) и умчался на ночном поезде в Париж. Из столицы он звонил и был взволнован и нетерпелив. Он задавал странные вопросы – просил жену поднять в разных палатах историю их дома. Габриэле удалось отследить смену семи владельцев от середины 50-х годов XIX века. «Ха!» – крикнул Бенов отец в трубку, записав еврейскую фамилию хозяина дома, проживавшего в нем в двадцатые и тридцатые и исчезнувшего бесследно в оккупацию.

Из Парижа Лоуренс уехал в Амстердам, оттуда в Брюссель, чтобы через два дня вернуться в Париж, и, видимо, крикнул там «Ха!» еще раз. Эхо его «Ха!» еще долго носилось по европейским столицам, покуда он возвращался домой. В Антибах, что южнее Биот и ближе к морю, он купил особняк Тамары Лемпицки, известный как «желтый дом».

– Пили в нем и буянили с размахом, – рассказывал мне как-то за ужином Лоуренс, за что французы прозвали дом желтым. – Так во Франции называли психиатрические клиники, по солнечным бокам, отличавшим их от домов белых, нормальных.

В гараже Фальков, завернутые в занавески и ковер, прождали света пять полотен Шагала. Пять картин, написанных за одно лето и подаренных древнему другу с благодарностью за предоставленную комнату (дарственная надпись с подробностями была на двух из пяти холстов). Больше страх бедности Фалькам был неведом, только обыкновенный страх смерти, от которого, увы, ничем не откупиться. Родители перебрались в Антибы, отреставрировали особняк, рояль, на котором играл Стравинский, возродили фонтан – не Самсон, конечно, но каменная девочка, тянущаяся руками к винограду, была вполне. И вода монотонно бежала по мрамору листьев, и все выходящие с бокалами на балюстраду обманывались шумом дождя. Старый дом в Биоте отошел детям еще в расцвете родительской жизни, чем дети и воспользовались – они в нем зажили. Бенова сестра еще только начинала роман с послом Мексики во Франции, но уже почти не появлялась в каменном деревенском доме, чей фасад из старинных, обточенных осадками булыжников перетекал в мостовую и сливался с ней.

Перед нами, Натаном и мной, сидел шестнадцатилетний владелец собственного дома, и то, что Натан понял сразу, догнало меня только на перемене – этот мальчик находка.

Новость о том, что среди нас одноклассник с недвижимостью, расползлась по интернату, как мечта о свободе среди рабов. Но, к моему счастью, Бен был необщительным, нелюдимым мальчиком, который, раз выбрав двух друзей, новыми обзаводиться не хотел. В тот вечер, после урока литературы, Натан пригласил меня к себе после ужина в столовой. Комната поразила порядком. Это мог бы быть кабинет моего деда или библиотека отца, но никак не спальня подростка. Его шесть метров казались демонстрационным залом Икеи. Я, кстати, увидел это восьмое чудо света на прошлых выходных – складной скандинавский рай, куда нас отвезли на школьном автобусе для приобретения парт и книжных полок. Над письменным столом, на белой полке, в белых рамках стояли рядом мама Натана, папа Натана, бабушка и дедушка Натана, какие-то еще люди Натана и кокер-спаниель. Под собачкой, смотрящей мимо фотографа, наклейка в форме косточки, а в ней годы жизни несчастного. Кровать заправлена. Подушка взбита и лежит ромбом поверх покрывала. Спиной к окну, на трех ногах – пюпитр. Нотная тетрадь, распахнутая на первом листе. Футляр, фагот, два вида тапочек, резиновый коврик для упражнений, три пары одинаковых белых кроссовок «Найк».

Натан протянул мне лист:

– Перепиши.