Мелкий принц

После очередной шуточки, так сказать с разрешения свыше, Артем Бобырь прошипел мне с задней парты: «Пархатая жидяра». Я не понял, что это, а Федор понял, и на первой же перемене мы били Бобыря в четыре ноги, потому что все люди братаны. Так сказал ему Федя. Дома я спросил родителей про «жидов» – ну кто это? А те отмолчались, но в выходной созвали большой семейный совет. Начал, да и закончил, дед. Было долго, про многонациональную страну, про бурят, про киргизов, и в самом конце про евреев, и что мои бабушка с дедушкой, собственно, они и есть. Я так и не понял, кто такие жиды, при чем здесь киргизы и почему я еврей, хотя еще утром был русским, как и мой друг Федор. Но то были звоночки, по-настоящему национальность распустилась, как акации куст, на литературных занятиях мадам Вижье. К осени 97-го я все еще был с демократией на вы, хоть и представлял уже шесть лет как демократическую страну, в школах которой было бы немыслимо то, что вытворяла наша «англичанка», она же француженка Вижье. Кроме Эдварда, прибывшего накануне первого учебного дня, я не был знаком ни с кем. В классе я забился в дальний угол, к окну. Думал сесть с соседом по комнате, но тот, как выяснилось утром, был гениален и уроки посещать не собирался. На каждой парте лежало по две книги – «Кровавая свадьба» Гарсиа Лорки и «Люблинский штукарь» Зингера.

– У вас есть этот час, – сказала Вижье, – почитать с какого хотите места и решить для себя, по какой из двух книг вы будете писать сочинение.

Сама Вижье – сухая, неулыбчивая, но участливая и беспрерывно в перемены курящая, села на парту, а не на стул, прильнула к раме и стала читать «Кровавую свадьбу». Пример был считан. Красивая, утонченная, как княгиня, и несколько скованная, как английская невеста, сорокапятилетняя и, следовательно, спелая ягода вольных взглядов, понравившаяся мне с первого звонка – она, естественно, выбрала Лорку. Кровь, любовь, страсть и лесорубы. Я скользнул глазами по классу. Многие взвешивали книги на выставленных ладонях и отодвигали Зингера от себя подальше.

Я прежде о герое Зингера, Яшке, ничего не слышал, но к концу часа он мне стал несколько родным – запутался в женщинах, устал, отгородился от мира стеной… Выбор пал на прозу втрое большую, чем пьеса. Вижье удивилась и, забрав с моей парты лишнего Лорку, спросила:

– Точно?

Я кивнул.

– Кто-нибудь еще выбрал Зингера?

Над головами, лысыми и лохматыми, правильными и кривыми, вытянулись две руки: Натана Эрнста и Бена Фалька, моих будущих друзей. Класс разбили на кружки по три. Так я обрел своих.

Натан прибыл в школу из Майами и разместился через комнату от меня. Его родители оплатили оба спальных места, потому что Натан не уживался с соседями, любил свой двор уединенный, плохо спал, страдал от синдрома тревожного кишечника, не наступал на стыковые линии между напольных плит, играл на фаготе, молился перед входом в комнату, хотя в бога не верил, и проверял запертую дверь семь раз, перед тем как оставить ее в покое. Странности были у всех. Нормальные, ну или не выражающие безумие, работали нашими надзирателями. Мало кто был здоров и прост, но не у всех отец служил мэром Петербурга – не того, где я побывал летом с дедушкой, а того, что во Флориде.

Натан, высокий и сутулый, с длинными рыжими ресницами, которые путались, когда он опускал веки, и казались решеткой зеленых подвижных глаз. Он выглядел как самый болезненный и слабый человек, когда-либо ходивший по земле. Хотя это вялое перебирание ногами сложно было назвать ходьбой. Он вздыхал, когда шел, вздыхал, когда вставал или садился, а если не вздыхал, то ворчал. Он уставал на первой минуте пробуждения. Все и всё ему было в тягость. Больше всего он бормотал и даже заговаривался, когда шел в общую душевую. Коммунальная жизнь забирала последние его силы и волю к жизни. На очередь в душевую он смотрел, как смотрят на рентгеновский снимок, запечатлевший приговор. Бен и я сразу сообразили, что в нашей троице Натан самый умный.

– Во-первых, я ее дважды читал, – начал он знакомство, – я напишу три варианта, для всех нас. Бен, я тебя на этаже не видел, ты где живешь?

Бен был из тех редких счастливцев, чьи родители жили неподалеку в собственном доме в приморских Альпах, и по вечерам возвращался не в общежитие. Натан это понял быстрее меня и теперь старательно заводил дружбу.

– Ты ведь из России? – спросил меня Бен.

Я кивнул.

– Знаешь такую художницу – Тамара Лемпицка?

– Нет, – честно ответил я.

– Я живу в ее доме. Ну то есть в доме, в котором она жила сто лет назад.

– Не сто, а семьдесят, – Натан заерзал. Он понимал, что, возможно, произведет плохое впечатление, но не мог отказать себе в удовольствии побыть умником. – И при чем тут Россия? Она полячка.

Бен осмотрел рыжего, ухмыльнулся и сказал:

– При том, что тогда это была Российская империя. Да и какая разница, из какой именно страны родом еврей.

– А она разве еврейка? – Натан спросил неуверенно.

– А какая разница? – Бен ответил насмешливо, но не зло.

– Обсуждайте Зингера вполголоса, пожалуйста, – обратилась Вижье.