Мелкий принц

Он еще распылялся, а я смотрел на бойкие волны сквозь навалившиеся веки и понимал, что на берегу осталась только моя оболочка. Я думал о кленовых листьях, о том, как они румянятся в конце лета. Да и зайцы, те тоже линяют. Ни обиженный поэт, ни веселая девочка – никто не мог бы сейчас выдернуть меня из бурлящего сплава по ассоциациям. Меня и так-то уносит, но марсельский гашиш (тот, что продается с клеймом якоря на 25-граммовом кирпичике) сработал как ускоритель. От меня отваливались пустые ступени – Рафаэль, Буэндия, Бенавидес, Остров, Школа, Шлюхи, Грасс… Мои зрачки неслись над детством, над первой школой из рыжего кирпича, над Воронцовским заболоченным прудом. Тот леденел. Скользят полозья. Малыш под гору санки вез… Родная речь – она взяла меня отеческой рукой за европейские космы, выудила из кайфовой проруби и бросила на трезвый берег.

– Она тебе все равно не даст!

Со спины донесся Валерин пьяный голос. Он обгонял Валеру, его самого еще не было видно. Слова пронеслись ветром в поле и разорвались в ушах грозой в спальном районе.

– Она тебе все равно не даст! – И уже материализовавшийся Валерий в своих вполне взаправдашних шортах и сандалиях (родина лезла из Валеры, как грудь из мокрой майки) добавил: – Она не даст, Борян, ты для нее как мексиканец для американца.

Рафаэль Валеру побаивался и, если бы не разобрал слово «мексиканец», сидел бы смирно. Аурелия слегка вжалась в меня и, проглотившая собственный смех, вращала головой. Перед ней вырос совсем уже раскрасневшийся Рафаэль и кричал:

– Почему мексиканец? Я перуанец!

А за нашими спинами стоял шаткий Валерка-встанька и намного менее эмоционально, по-северному, спрашивал меня:

– А чего это он верещит? Чего выебывается? Хочет че?

Я справился с собой, погладил Аурелино плечо и всех примирил. Дети коррупционеров успокоились, и через четверть часа горел костер. Валера не может не разжечь костер, как не может не кричать чайка. Аурелия шептала мне в ухо: «Твой друг смешной, он похож на птицу. Он сидит как птица и постоянно ест семена». Птица Валерий сидел на корточках, как обыкновенных братеевский гопник, сплевывал шелуху, поил перуанского поэта и даже прослезился, когда тот снова прочел нам стихи.

– Душевно, скажи? – обратился ко мне мой сердечный друг, ни хуя по-французски не поняв.

– Моя мать тоже поэтесса, – заговорил пьяненький Рафаэль. Он как-то ссутулился, осел и стал тихим. Он все еще обращался к Аурелии, но понимал, что битву при Ла-Рошели он проиграл.

– Вот только имена ее не перечисляй, – ласково сказал я, а она залилась зловещим смехом и уткнулась холодным носом в мою шею.

И как – при отсутствии денег, спортивного тела, выдающегося ума, музыкального слуха, поэтического дара – я вот так просто взял и забрал ее? И почему, думал я, а мы уже держались за ручки, и она водила большим пальцем по моим костяшкам. Наверное, потому что я неплохо шучу.

Валера поковырял веткой догорающий костер, взглянул на меня, ну то есть мимо меня, но я понял, что метил он в меня.

– Ты только не ссы… Она твоему мексиканцу тоже не даст.

Повезло, что поэт дремал, и «мексиканец» Валеры его не потревожил. Хорошо, что Валера напоил меня коньяком, и после двух вдумчивых глотков из его фляги я наполнился теплом и бравадой. И замечательно, что пока он будил Рафаэля, я повернулся к не моей еще Парижанке, дождался ее взгляда и поцеловал. А она не отвела головы и на миг, равный сгорающему в атмосфере осколку кометы, я попробовал ее верхнюю, пухлую посередине губу.

– А кто твои родители? – спросил меня уже на палубе Рафаэль.

Аурелия болтала с подругами и в нашу сторону не смотрела. Валера хмуро глазел на приближающиеся Канны. А я больше люблю разглядывать то, что осталось позади. Еще виднелся низкий папоротник в ногах сосен, этих лесных дворян. И даже вязы кланялись им вихрастыми головами. А ивы, как придворные, пятились к воде, обступая бухту, где еще недавно (уверен, ветер не успел заровнять наши следы на песке) я целовал девочку, чьи ямочки на щеках вытеснят всех шлюх Франции из моего скупого воображения. Теперь, стоя на палубе, я точно знал, что буду представлять в туалете с надписью «рэдиохэд», как только мы разойдемся по корпусам.

– Так кто твои родители? Дома, в Москве? – повторил Рафаэль.

– Май мазер из э тичер, энд май фазер из эн инженир.

– А его родители точно коррупционеры, – сказал Валера мне на ухо. – Откуда еще у мексиканцев деньги на Францию. А что, правда, твой отец инженер?

VI Евреи

Острое ощущение еврейства проявилось с возрастом, как зубная боль. В какой момент русский мальчик вызревает в еврейского дяденьку, сложно определить, но я хорошо помню первые признаки принадлежности к чему-то таинственному, как древнее братство, и обнаружились они в кабинете литературы. На уроках русского в детстве еще только проклевывались первые побеги.

– А, Лейбов, опять опоздал, а нос твой вовремя пришел.

– Простите, Ирина Игоревна.