Мелкий принц

С первым конвертом пришлось расстаться бездумно и быстро. Бунин в сто обедов промотал нобелевку, а я родительский подарок в один. Наташу хотелось кормить, поить, веселить, что было бы моим любимым делом жизни, если бы все дни начинались с конвертов. Официанты поначалу были недоверчивы, оценивая меня, но успокоились, разглядев Наташины серьги и часики, а уж когда уверились подмигиванию гардеробщика – тот прогладил несколько раз шубью спину, смахивая сырую пленку, – залебезили, как в таких заведениях и положено. Со стены улыбался Ельцин в обнимку с хозяином двора, человеком с Федиными глазами и безвременной сединой. После президента по стене тянулись ковры и кинжалы, и завершалась она цветущим апельсиновым деревом в деревянной кадке.

– Мило здесь, – проговорила Наташа и погладила мою руку.

Я провел большим пальцем по ее аленьким ноготкам, потянулся через стол и поцеловал ее.

– Мне понравилось, – сказала Наташа, и мне хотелось верить, что она имела в виду не осетинский салат.

Приливы любви не терпели десертов. Салаты, рыба, рябиновая водка наконец кончились.

– Пройдемся по саду? – спросил я вместо вопросительного «да?».

– Пройдемся. Там хорошо и безлюдно, – ответила Наташа вместо утвердительного «да».

Боковое окно ресторана выходило на пустые тропинки Нескучного сада, ведущие к реке, – туда мы и отправились. Наташа волновалась и говорила невпопад то про дядю из Томска и его карьерный взлет (он вырос до сеансового целителя), то про Валеру Шерстова, который ей звонил и звал к себе на Новый год, за город, в Раздоры. Снег лежал чистый. Невысокий, нетоптаный, незаезженный. Сквозь черные тополя проглядывали незамерзшая река и далекие дворцы Фрунзенской набережной. Видели одну белку, еще ворону. Людей кроме нас в саду не было. За старинной библиотекой, перед крутым спуском к оврагу рос молодой, пружинистый еще тополь, ветвистый, похожий на черную сеть, сплетенную вокруг шеста. Наташа вжалась спиной в черное тело дерева, как жертвенная муха, и потянула меня к себе за воротник. По ее красному лицу прошла нехорошая тень сомнения, и я замер. Последнее, что я сказал перед своим первым сексом, было: «Дед мой у этой библиотеки отмечал 800-летие Москвы, а недавно было 850. Представляешь?» Ничего актуальней от растерянности на язык не шло. И тогда Наташа первая задрала подол слоеной юбки, оголяя ноги в высоких чулках, и ведь счастье, счастье, что это были чулки, а не колготки, иначе я не прорвался бы без подсказки зала или звонка другу.

Мы курили и смеялись первым взрослым смехом, притаптывая расстрелянный мною снег между ее сапожками. Она придавила семя каблучком и сказала:

– Ну вот, летом здесь вырастет яблонька.

И после ее этой «яблоньки», трепетной и фольклорной, мне даже показалось, что следующие разы возможны. Но без «но» не бывает, так ведь?

Это случилось на «Академической». Известный голос произносил: «Осторожно, двери закрываются», а Наташа положила голову мне на плечо и взяла мою руку в свои. Что-то есть неуловимое в простых движениях, обозначающих родство. Я, заверенный поглаживанием своей ладони, размяк и спросил глупость, на правах родного:

– Наташ, а почему ты плачешь на службах?

Не отрывая головы и не желая обидеть, она ответила громко, перекрикивая тронувшийся поезд:

– Ты все равно не поймешь.

Я повернул голову, поцеловал ее темя и спросил ее ухо, как, наверное, греки спрашивали оракул – осторожно:

– Почему?

Она оторвалась от плеча, посмотрела удивленно и бесхитростно ответила:

– Так ты еврей.

Голова ее вернулась на нагретое за две станции плечо. И так, душа в душу, но только ее в мою, мы доехали до «Беляева». Я, как водится, проводил девушку до двери. На расспросы «что случилось?» рассеянно отмахивался.

– Кажется, здесь рядом живет Пригов, – было последнее, что я сказал Наташе, чтобы что-то сказать, заполнить обжигающую тишину, в которой доброй, но безнадежно глупой Наташе было не по себе. Мне вот не по себе с 1983-го, но я не позволяю непозволительного – объяснять людей категориями.

Новый дом родителей находился недалеко. Его крышу-башенку было видно, вернее рекламу банка, установленную на ней. В чужих, но понятных дворах я кружил вдоль оград, по проезжей части и не заходил внутрь, за декоративный заборчик. Теперь-то это точно чужой мир, детский, да и торопиться мне было нечего. Пускай дворы по диагонали пересекаются быстрей – я выветривался, обещал ведь отцу. За один день я потерял Федора, Наташу и невинность, и ничего не чувствовал и был равнодушен к первым двум потерям, а третьей был даже рад.

Она звонила еще несколько раз, как София Скаримбас, только не в дверь, а по телефону.