Мелкий принц

– Девушка, – шептала мама, прикрыв трубку ладонью, а я корчил физиономию и мотал головой, и мама лгала, что я моюсь, вышел в магазин, шатаюсь невесть где, и когда буду дома, никто не знает. Весной, вскоре по возвращении в школу, у Наташи случился роман с Валерой. Он был собой доволен и любил рассказывать подробности ребятам, собравшимся покурить у входа в дортуар. «Ага, знаю», ухмылялся я, хотя, впрочем, никогда не задерживался. Истории эти казались мне гадкими. А в марте мне случилось возвращаться из Ниццы с Наташей одним автобусом. Она наказывала меня презрительным взглядом, а я слушал Life on Mars и снова гадал про людей за окном.

Мне повезло. За день до вылета, либо в сочельник, либо седьмого, я застал маму спящей. Из отцовской комнаты доносился шелест бумаг и редкий сухой кашель, контролируемый, каким прочищают горло. Не болезненный. В щель под дверью пробивался желтый диск света. Смерклось. Я вошел в мамину комнату запереть бьющуюся о раму створку. Холодная спальня погрузилась в сумрак по хрустальную люстру, и только фары дальних автобусов на Профсоюзной улице изредка ездили по потолку. Мама спала, не в кровати, на оттоманке, с книгой в руках. Она спала на спине. Ее римский нос работал бесшумно. Плед подымался и опускался. Я всмотрелся, конструкция лица распалась, мне привиделся парус, парусник, черные волны покрывала, я расслышал голоса матросов, французские голоса, и тогда на цыпочках я вернулся к окну, которое недавно закрыл, а за ним был не новый Черемушкинский сад, а старая девятиэтажка с Ленинского, с одним подъездом, с блеклым фонарем под козырьком и светом, льющимся из комнаты, которую чуть видно, в которой письменный стол с малахитовой чернильницей. Сыпал неторопливо снег. Лениво скрипели качели. Я был счастлив весь, каждой частицей. И на будущий день улетел обратно домой.

X Гостиница «Белгра…»

То мартовское утро я запомнил как второстепенного персонажа. После теплого дождя лужайка под окном пахла медом. Ветерок щекотал фруктовые деревья высаженные по периметру корпуса, а те отмахивались от назойливых порывов веточками в белом цвету. «Умылась ночь и стала днем» – написал бы я, если бы уже тогда увлекался письмом не по существу. А Существо, Орэ, занимала всего меня с самого пробуждения, и я сидел над запиской к ней, дольше, чем над любой из разноцветных тетрадей, листы из которых я выдергивал уже достаточно долго. Эд разглядывал меня с верхней полки подложив под подбородок кулачки.

– А почему сейчас?

Он любовался моей немощью, моими безнадежными попытками позвать девушку на встречу.

– Потому что сейчас у меня есть все, что нужно.

– Деньги?

– И деньги. И брюки, и поло, и очки, и договоренность с сербом.

В минувшее воскресенье я прогулял службу, по привычке проведя день на площади Массена. Еще я ел мороженое, сливочное, в сквере с фонтанами, и под их шум едва не задремал, и уже в свойственной мне спешке к остановке забежал в «Белград» и договорился. Диплом, купленный зимой в переходе, соединявшем Покровку и Старую Басманную, хоть и не заверил серба в моей зрелости, но показался ему документом достаточно убедительным для своего оправдания в случае чего. Надо ли говорить, что номер обошелся мне вдвое больше. Привратник взял две цены; первую за десять метров с видом на море и вторую за веру в диплом искусствоведа. Двадцать второго марта я мог забрать ключ в любое время после полудня. Факс от отца я обеспечил себе сам, обошелся без Натана. Отец просил руководство школы отпустить меня и моего друга Эдварда на встречу с семьей в честь моего шестнадцатилетия. Факс пришел из гостиницы «Белград», в которой он якобы остановился.

– Напиши просто, – сказал Эд, – что ты предлагаешь. И напиши на ее родном, ей понравится.

С ее родным я все еще был на вы, чай не дворянин, но тем проще становилась задача. «Вот так однажды, – я буду рассказывать внукам, обступившим мое гаснущее тело, – нехватка словарного запаса прикинулась уверенностью, или даже дерзостью, и покорила девицу».

«Приходи в кафе „Негреско“ в полдень 22 марта. Будет выходной. Я снял номер в гостинице „Белград“».

Эд проверил, нашел три ошибки, велел переписать. Вторым вариантом он тоже остался недоволен.

– Слова пусть будут простыми, но не почерк!

И еще несколько раз я выводил буквы, а он комкал их и требовал повторения.

Седьмое письмо удалось. Слова, пустота между ними, намеренное отсутствие точки в конце запомнились резче, чем все то, что осталось за полями записки, – цветы, теплый дождь, схватка деревца с ветерком, все эти вторичные признаки повествования, как борода или мускулатура второстепенного персонажа. Буквы, значение которых отвалилось от них после тысячного прочтения, были похожи на ряд голых деревьев, высаженных вдоль шоссе. Гласные, в особенности «а» и «о», были в этом пролеске кустами. В итоговом варианте мне удалось их подстричь, так что они не выглядели пузатыми, но все равно были фундаментальней всякий «f» и «l», которых кренил вправо невидимый ветер. Пусть он будет осенним, – деревья-то голые.

– Эдвард.