Мелкий принц

Эд от неожиданности присел.

– Если она и придет, она не останется на ночь. Ее заберет домой обманутый отец.

Эд хмыкнул.

– А мы бы выпили в порту, поплевали б в чаек…

– Нет! Только в ласточек…

Я был уверен, что он не выйдет из комнаты. Копию факса и пропуска я убрал в его ящик под партой, к которому он не притрагивался с первого сентября. На литературе я отдал Аурелии записку со спокойным лицом, загодя принявшим отказ. Наташа, Рафаэль, Натан, Бен во все глаза смотрели, а я более не чувствовал себя маленьким, и скрытность казалась мне презрительной. (Нет. Презренной! Я перечитывал «Онегина» той весной.) «К черту секретики, – думал я, – хотите, гадайте, все равно никому ничего не скажу». Ну разве что Натану и Бену, а они пожелают мне удачи и уткнутся в проклятого Зингера, который ко второй трети надоел как теща.

В воскресенье в полдень, когда ударил колокол собора Богоматери, я стирал приставшую к белому кроссовку грязь смоченной слюной салфеткой. Салфетка, надо сказать, была розовой с золотыми буквами, сложенными в сладкое слово Негреско, созвучное отчего-то с неизвестным миру румынским десертом. Почему румынским? – да бог его знает. На подстриженной изгороди некто, сидевший за этим столиком до меня, оставил пепельницу, полную раздавленных окурков. Официант в белом пиджаке и турецкой шапочке с кисточкой не заметил ее, убрав только стол. Естественно, я был не голоден после прочтения меню. Взгляд перешагивал с остывшего кофе на пепельницу, на безупречное море за ней, и возвращался на исходную. Я бы не хотел ее так упорно, если б она была той, кто не опаздывает.

– Продавщица свинья! – Аурелия поставила бумажные пакеты на третий стул. – Мне срочно нужен сахар, – она манерно махнула (эй, человек).

Я протянул ей зажигалку, откинулся на мягкую плетеную спинку и стал слушать. Расслышал я только то, что она тоже волновалась, пряча волнение за жалобами на мелочи этого мира. Я бы не хотел ее так упорно, если бы она не жаловалась на все на свете, выпятив губы и нахмурив лоб.

– Скажи! – повторяла она.

– Разумеется, – соглашался я и думал: как хорошо, что день складывается по плану, который я вынашивал без малого полгода.

С утра я стал шестнадцатилетним и вышел за ворота с увольнительным до вторника. В левом кармане замерли на старте сложенные пополам восемь банкнот по сто франков, в правом притаился многажды ощупанный ключ. Выведенное пятно позволяло мне держать правую ногу закинутой на левую, и так как правый кроссовок был теперь ближе к солнцу, сиять ему следовало ярче. Острое колено проступало так, как я хотел. Худощавость свою я тогда находил привлекательной. Черное поло было застегнуто на все пуговицы. Очки, закрывающие половину лица, похожие больше на ветровое окно старого кабриолета, позволяли смотреть на нее пристально, на ее рот, на выпуклую ключицу, на розовый пучок, собранный на затылке, и продолжать делать вид, что слушаю. Она ела розовые макаруны с лимонной прослойкой, стирала розовые крошки розовой салфеткой с правого уголка рта и слизывала молочную пену с верхней губы. Если бы она знала, как сердце мое раздувается воздухолетательным шаром и ломится вон из ребер, когда кончик ее розового языка, острый и послушный, стирает белую пену с впадины над губой… Конечно, она знала.

Ожидание сдачи может вспугнуть ее, понял я и встал первым. Только с чужих денег так легко оставляются чаевые, превышающие треть счета. Но думать о деньгах сейчас дело десятое. Главными были мысли обо всем, что есть в этом мире розового. Ее вести не пришлось. Орэ шла на полшага впереди, и если ростом я был ее выше, то ноги наши были одной длины. Мы шли вровень и стыдливо молчали о неотвратимом. Было около двух. В шестнадцать у меня не было часов, а мобильного телефона не было ни у кого, кроме Софии Скаримбас и, пожалуй, Валеры. Перед входом она остановилась, и мы поцеловались в третий раз. Так мы бессловесно подтверждали друг другу решимость войти внутрь номера. Второй раз мы целовались на перемене, неделю тому назад, по ее французской инициативе. Так она ответила на мою записку, ничего не сказав. Я бы не хотел ее так упорно, если бы она тогда что-нибудь сказала. А самый первый и, казалось бы, самый счастливый поцелуй вспоминать не хотелось. В это воспоминание помещался Рафаэль, разведенный Валерой костер и качка, от которой мне было дурно.