Мелкий принц

Я пошевелился и первым делом принялся искать сигареты. Сколько я просидел на хрустящем матрасе? Два часа, три? Часов-то у меня нет. Оставаться в комнате было немыслимо. Только не одному, нет! Кружа вниз по лестнице, по которой недавно восходил, как Сизиф, я проклинал себя тысячью проклятий. Надо было! Дурак! Надо было! А зачем? Зачем она сказала то, что сказала? Зачем она вообще что-то сказала? Я же так упорно хотел ее, когда она целовалась молча. И пускай – я вылетел из крутящейся двери со второго оборота – у нее не чудо, а все как у всех, но это ее, и ничьего другого не надо или «не надобно» (незадолго до «Онегина» я разделался с «Бесами»). Воскресенье исчезало в тени, я выбежал из переулка и стал пересекать улицу к площади, будь она первоянварским «Ленским». Слева сигналили. Справа затормозили. Как минимум двое меня прокляли. И правильно! Я был с ними согласен. Я проклинал себя сам. Смог бы Валера? – Смог! А Рафаэль? – Тоже б смог! Да даже Наташа смогла бы. Надо быть убогим, чтобы устоять. Всякий бы закончил тот день крепким хуепожатием и после б сытно курил, а я курил нервно, от одной другую. И спать мне сегодня одному, в этой страшной комнате, в черноте, и не спасет ничто, не избавит от этого ужаса. От ужаса – господи – настоящего ужаса, в котором неосязаемый мой остов собран по ошибке из слов, а не из костей, и я не смог, и что она теперь подумает? А скажет? Плевать, что скажет. Но что подумает? Погиб. Погиб! Наступало второе утро – электрическое. Загорались фонари, вывески, официанты выносили на террасы столы, оранжевым светились фонтаны. Люди сыпали отовсюду – из подъездов, трамваев, да хоть из-под земли, но не было одиноких. Все говорили. Говорили на прекрасном французском, выпяченными своими губами, все эти Жан-Поли, Жаны-Луи и Этьенны, и не было существа более одинокого и перепуганного, чем я, глупый, шестнадцатилетний, возомнивший себя бог весть кем, поднесенный к лучшей девочке всех приморских Альп и окрестностей и сам себя бросивший на дно, нет, на поддон отчаянья. Нет мальчика более одинокого в этом городе блядей и акаций. Нету! Не было! И нет! Приморские Альпы, вы все поцелуй на жаре! Но поцелуй чужой.

– Эй, – позвал Эд. Он сидел, развалившись на скамье, вертел колючий панцирь каштана и смотрел удивленными глазами на мир. – Эй! А у вас тут неплохо. Может, зря я не выходил?

– Я думал, это болезнь. Ну с головой что-то, – я осторожно подсел.

– Ты что, сдурел? Это у тебя с головой что-то. Чуть под две машины не попал. Идешь, ничего не видишь. Как прошло?

Наверное, никогда прежде я не был так рад человеку. Бывают же минуты, когда родной это тот, кто просто угостил сигаретой, а этот по-настоящему родной, не одноразовый.

– Не прошло. Она меня не очень любит, – голос мой слегка дрожал, и я надеялся, что вопросов больше не будет.

К счастью, их и не было. Было предложение.

– Пошли в порт. Посидим на пристани, напьемся, я портвейн купил, – и он указал на туристический рюкзак, сидевший на соседней скамье, как еще один горожанин. – Я еще и полотенце взял и покрывало, – он помолчал, – и халат. Там две кровати?

Я помотал головой.

– Хорошо. Тогда ты на полу.

Я кивнул.

Номер больше не представлялся мне склепом. Мир собирался в обычный свой порядок. Я даже подумал наперед, что вот скоро еще выпью портвейн и произошедшее перестанет казаться мне катастрофой, выпью еще немного и случившееся перестанет быть упущенной возможностью, а будет лишь милым воспоминанием, еще немного, и я потащу Эда на угол площади Массена и улицы Жан Медсан, к проститутке, ведь с нее же и началось это воспоминание, охватившее осень 97-го, зиму и даже немного весны 98-го, но все же нет, с Эдом разврат не пройдет, он не выдержит нашей возни, ну да и ладно, мы выпьем просто за день рождения и за чайку, которую подобьем деревянной пробкой. Я заплутал в мыслях. Они успокаивались и на подходе к порту, когда мы уже обогнули зеленый мыс и миновали оперный театр (если афиша не врала, давали «Онегина» с очаровательной афрофранцузской Татьяной), стали спокойными и даже обнадеживающими, как лицо капитана, пережившего шторм. По-моему, в тот вечер я испытал прием, помогавший мне впредь отгонять панику. Я переводил мысли, как стрелку, с недавнего болевого воспоминания на давнее, безболезненное, в котором не было Оре, но была дача, полка со щучьим черепом, портрет Мусоргского и весь в оленях гобелен.

– Эд, а откуда ты знаешь дорогу? Ты же здесь не был?

– Я почитал про город и…

– Я понял, не продолжай.

Перед нами переливался вечерний порт сотнею огоньков на мачтах. В ногах хлюпало, как сопливая плакса, море. В чайку на мачте полетела первая пробка.

– Что будешь делать? – спросил Эд, когда мы уже сидели на высохших водорослях ступеней и болтали ногами в холодной еще воде. Хотелось сказать какую-нибудь глупость, похожую на «я буду пить», но так я уже отшучивался, и веселее не становилось. С Эдвардом не поймешь, про какой отрезок времени он спрашивает и насколько широк его вопрос. И какой глубины должен следовать ответ.

– Так что будешь делать после школы?