Memoria. Воспоминания, рассказы, стихи

На другой день вагон наконец прицепили к какому-то поезду, и мы выехали из Новосибирска. Если бы не объявили голодовку, вероятно, еще бы просидели. Это не было проявление злобы, а просто полное равнодушие конвоя – он не рассматривал нас как людей. Мы – живой груз. Если груз начинает мычать, будь то люди или коровы, – могут быть неприятности и необходимо принять меры. Молчат – ну и пусть сидят по клеткам.

Я не помню, сколько дней мы ехали до Иркутска. В полузабытьи ехали. Прошло чувство, что мы жаримся в печке. Чуть продувал ветерок, покачивался вагон. Дремали, старались уйти от действительности. Наконец – Иркутск. Щелкают двери клеток, выпускают по четыре человека, сдают другому конвою, выстраивают шеренгой, пересчитывают, грузят в закрытые машины, набивают тесно живое месиво. Темнота, духота, толчки. Но у всех чувство облегчения: в тюрьме все-таки, вероятно, легче, чем в вагоне. Может, в баню поведут? Есть ли еще водопровод? Что за тюрьма? Как что? Александровский централ!

Приехали. Машины остановились.

– Вылазь! Стройся!

Толстые каменные стены. Гулкие каменные плиты. Сводчатые коридоры, особый тюремный запах: пахнет сыростью, табаком, сотнями грязных тел. Распахнулась дверь камеры. Пять больших окон на три четверти закрыты деревянными щитами, потому полутьма. Гул голосов. Нары рядами, кровати, опять нары вдоль стен. Сотня женщин всех возрастов и обличий. Как поток через шлюз, вливается в камеры наш этап. Кто-то встретил знакомых:

– Катька, сюда! К черту, в угол отгоните интеллигенцию!

– Не тронь, у нас бабы хорошие, в доску свои. Вместе голодовку держали.

– Ну, врешь! Какая тебе голодовка на этапе? Пристрелят, и все!

– За попытку к бегству?

– Всех не перестреляешь, если весь вагон отказался брать хлеб.

– Пять суток в Новосибирске на жарище поджаривали.

– Старушка, старушка, ты не бойсь – мы не тронем!

Наконец мы растасовались, как колода карт. Разместились по нарам. Схлынула очередь у параши. Принесли баланду, разлили по мискам. Я нашла себе свободное место у стены. Рядом на постели с подушкой и одеялом – виден опытный житель – сидела женщина с интеллигентным и скорбным еврейским лицом.

– Откуда этап? – спросила она меня, зорко всматриваясь.

– Сборный. В Свердловске сбили из разных тюрем. Я – из Ленинграда, – (в глазах у женщины вопросительно засветились огоньки), – зиму провела на Шпалерке, в апреле – приговор, пятьдесят восьмая, десять-два, перевели в Кресты. В мае взяли на этап. Говорят, на Колыму.

Интерес в ее глазах вспыхнул сильнее.

– Я только что с Колымы. В Москву, на переследствие.

– КРД?[8]

– КРТД[9]. С КРД не возят так далеко на переследствие, – усмехнулась она.

– Давно сидите?

– Взяли в тридцатом, сначала в ссылку, потом в политизолятор. – Она посмотрела на меня привычным и зорким взглядом. – Вы по какому делу?

– По делу Академии наук.

– Много взяли из академии?

– Начали весной. Но я была в экспедиции летом. Вернулась осенью. Взяли пятнадцатого октября.

– Вы член партии?

– Нет.

Она покивала головой:

– И тех и других берут, и тех и других. – Посмотрела оценивающим взглядом. – Вы Ленинградский университет кончали? Мои дочери учились там в двадцатые годы.

Помолчали. Взглядом осторожно ощупывали друг друга, как полагается по тюремной этике.

– С кем вы сидели в камере? – спросила она.

– Разный, очень разный состав. Из тех, кто вас может интересовать, встретила Катю Гусакову.

Она вздрогнула. Я смотрела оценивающе.

– Давно она в тюрьме?

– Год сидела в одиночке. К нам к камеру привели как с креста снятую. Одни глаза и косы длинные. Тело – прозрачное. Сказала, что после длительной голодовки.

Женщина молчала выжидающе. Волнуясь, поправила седеющие волосы.

– От Кати я впервые услышала о троцкизме, – сказала я, прямо глядя на нее, – она мне рассказала о политизоляторе и ссылке, но больше спрашивала о том, что делается на воле, о раскулачивании тридцатого – тридцать четвертого годов. Мне многое стало яснее. Наши разговоры помогли обеим. Я давала ей факты, она рассказывала концепцию Аслана Давид-оглы.

Женщина вздрогнула и засветилась каким-то внутренним светом.

– Вы знаете это имя? Значит, Катя доверяла вам, – сказала она со вздохом. – Мне тоже придется довериться. Вы едете на Колыму, а я – оттуда. Там много наших. Они не скрывают, что они троцкисты, и потому я решаюсь просить вас передать им, что вы встретили меня, что меня везут в Москву на переследствие. Им это очень важно…

В коридоре ударили в рельсу. Поверка. Закричали в камере:

– Становись на поверку!

Побросав свои занятия, сотня женщин выстроилась в ряд.

Дверь распахнулась. Дежурные вошли. Пересчет прошел быстро, сверх обыкновения. Все разбрелись по камере, и под смутный гул сотни голосов мы продолжали разговор.

– Как хорошо, что на нарах рядом со мной оказалось место, могли и не встретиться, – со вздохом сказала она.

– Бывают подарки судьбы, – улыбнулась я. – Клопов много? Сейчас разложу постель.

– Не очень. И вшей совсем нет. Недавно была дезинфекция камеры, и вещи все отправили в прожарку.

– Совсем хорошо. Скоро отбой.

Я расстелила одеяло, под голову положила мешок и улеглась.