Memoria. Воспоминания, рассказы, стихи

В женских – периодически нарастают «уюты» – так в лагерях называют матерчатые занавески, которыми женщины силятся отделить и украсить свою постель, устраивая подобие кабинки. «Уюты» то разрешают, то вдруг срывают и запрещают: в зависимости от настроения начальства.

В темниковских лагерях после Колымы удивили меня березы, клумбы цветов. В десятом полуинвалидном лагпункте было даже место, называемое «парк»: между двумя десятками берез сделаны окаймленные клумбами-рабатками дорожки; в середине – большая клумба, по кругу – скамейки. На них, в летние дни, сидели «малолетки» – жившие в особом бараке 250 старушек от 60 до 80 лет. Их не заставляли работать, потому что они с трудом двигались. Те, кто был несколько подвижнее, составляли полуинвалидную бригаду, которой был поручен уход за цветами.

Но это на 10-м лагпункте, к которому я поздней перейду. На 13-м, куда нас привезли из пересылки, инвалидов не было, цветами было заниматься некому. Но березы росли, шелестели их мягкие ветки, склоняясь над бараками.

На другое утро в шесть часов брякнул по подвешенному рельсу толстый старик – вольный нарядчик, – лагерь выстроился на развод у ворот. Старик выкликнул новеньких по бригадам.

Я попала на агробазу. Нас построили по пять человек, вывели за ворота, сдали вольному бригадиру. С двумя стрелками позади, без собак, он повел женщин на агробазу.

После тюрьмы и этапа тешила нас и липовая роща, и дорожка в корнях деревьев, и голоса птиц. Остановиться бы – подышать хоть минутку!

– Ровняй строй! – кричали стрелки. И моя соседка по ряду торопилась, прихрамывая, – у нее одна нога была короче другой, – идти в строю.

К счастью, агробаза метрах в двухстах от лагеря.

Вошли в ворота.

– Вольно! Берите лейки, начинайте поливку. А вы, пять человек, садитесь вон на те грядки полоть морковь, – приказал бригадир.

Я на грядке рядом с хромоножкой.

– Как вас зовут?

– Ханни Гармс, – подняла она светлые глаза. На маленьком от худобы лице крупными были только глаза и зубы. Обычный лагерный разговор: срок, статья, из какой тюрьмы? Потом, постепенно, сидя с ней рядом за прополкой моркови или пасынкуя помидоры, я узнала ее биографию.

Ханни – дочь деревенского пастора из-под Ганновера. С детства была хроменькой, и поэтому отец был с ней особенно нежен: они постоянно вдвоем музицировали – она играла на пианино, он на флейте. Изредка младший брат присоединялся со своей скрипкой. Когда братья вылетели из родительского гнезда, уехали в город, к ним приехал старый друг отца, миссионер, который в Иране заведовал школой для слепых детей. Он рассказывал так много и интересно про эту школу, что Ханни решила ехать и учить бедных слепых детей музыке. Мама много плакала, но отец сказал: «Нельзя мешать такому святому порыву!» И она уехала в Иран, в миссию. Прошли годы. Началась война. Англичане из консульства предлагали ей уехать, но на кого же оставить слепых детей? О них все забыли. Она осталась.

Вошли советские войска. Заняли помещение германской миссии. Ее арестовали, обвинили в шпионаже, отправили в Баку, в тюрьму. Как прошел год в бакинской тюрьме, она не рассказывала. Сказала только – schreklich![14] – и глаза наполнились слезами.

– Не надо, Ханни, не вспоминайте!.. – Мы больше не возвращались к этому.

Мы говорили о музыке, о литературе. Собственно, как говорили? О русской литературе она только слышала: Толстой, Чехов – это wunderbar![15]

Читала, в переводе на немецкий, Пушкина, Гоголя.

Сидя на корточках, пропалывая огурцы или морковь, я по-немецки пересказывала ей «Воскресение».

– У вас такие глаза, Ханни, что я вспоминаю княжну Марью, – читали вы «Войну и мир»?

– Нет.

Впрочем, немецкую литературу она тоже знала лишь до половины XIX века. Зато декламировала монолог Маргариты из «Фауста», «Лесного царя», стихи Гейне – это любил ее отец.

Казалось, ее вынули из коробочки с надписью: «XIX век. Материалы к страданиям молодого Вертера. Быт и нравы».

А обвинили – в шпионаже в пользу Гитлера. Она плохо представляла себе: фашизм – что такое? Она не видела его, так как жила в Персии. Боялась верить страшным вещам, которые рассказывают, боялась думать об этом…

Она любила слушать веселые и забавные истории про детей и животных. Тогда она смеялась, откидывая светловолосую голову. Пропадали горькие складки у рта, морщинки у глаз; молодела.

– Здесь не место смеху, Ханни, – сердито говорила нам фрау Эмма, неся ведра с водой. Она поливала огурцы.

У фрау Эммы черные, строгие глаза, сжатые губы, нос прямой, а конец – будто прихватили щипцами – вытянут вперед и кверху. Фрау Эмма худа и работяща, как старая лошадь.

Фамилия ее Вишняк. Она вышла замуж за пленного украинца в Первую мировую войну, поехала на его родину, жила в украинском селе, вела хозяйство, рожала украинских детей. Муж умер. Дочери вышли замуж, уехали из села. Сына взяли в армию, а ее, как немку, арестовали «по подозрению в шпионаже». Она не пишет ни дочерям, ни родне мужа: не хочет пятнать своей судьбой. Она сердито и добросовестно работает на агробазе, стараясь поменьше думать, глушит себя работой.