Memoria. Воспоминания, рассказы, стихи

Уже косыми стали лучи и золотыми верхушки деревьев, когда всех пропустили. Команда: «В баню! Вещи на прожарку!»

По широкой, обсаженной деревцами дороге нас отвели в баню. Она не топлена, горячей воды нет, но ведь не зима! Мы рады воде – смыть пыль, рады сесть на сырое дерево скамеек, окунуть в воду натертые ноги. Кто-то смеется уже, радостно брызгая воду. Моемся.

– А ну, выходи! Саносмотр! Становись строем в предбаннике!

– А вещи где, а одежда?

– Осмотрят, потом оденетесь. Принесут из прожарки… Стройсь!

Выстраивается сотня голых женских тел. Кто не догадался захватить с собой полотенца, стоят мокрые.

Идет комиссия. Седой, с впалыми щеками майор в небрежно накинутом белом халате. Толстая женщина, тоже в белом халате. Без халатов: начальник режима, нарядчик с папкой бумаг.

У женщин смятение:

– Дайте одеться! Как же мы – голые!

– Сказано вам, саносмотр… Врачи.

– Но ведь тут и не врачи!.. Нарядчик, стрелок у дверей!

– Никто вас не сглазит… Нужна регистрация… Становись!

Тела: молодые – девичьи, бабьи – с длинными, обвисшими от худобы мешочками грудей, старушечьи, желтеющие морщинами. Длинноволосые стараются волосами прикрыть грудь, у девушек пылают щеки. Старухи – безразлично покорны.

Майор идет вдоль строя, быстро осматривая тела. Отбирает товар – на производство, в швейную! В сельхоз! В зоне! В больницу! Нарядчик записывает фамилии.

Мы не знали тогда, почему в швейную надо молодых и здоровых. Потом поняли: условия такие, что через год-два и здоровые заболевали туберкулезом.

Слабосильному легче сохранить жизнь в лагерях: плохой товар меньше употребляют – турнут в сторожа или дневальные. Смотришь, человек приспособился – выживет. Крепкая здоровая рабочая сила поступала в мясорубку производства, ее смалывали.

Позднее расскажу, как размалывали людей на швейной фабрике.

Я, после первого тура, была посредственным товаром, почти не стоившим внимания.

– Фамилия? – проходя, спросил нарядчик.

– Гаген-Торн.

Черные глаза майора пристальнее остановились.

– К профессору Гаген-Торну какое отношение? – спросил он.

– Дочь.

– Положите в больницу, у нее чесотка: красная сыпь по животу.

Нарядчик жестом показал мне, куда отделяли больных.

Прошла комиссия, нам разрешили одеться. К отделенным в больницу подошла ротная.

– Следуйте за мной! Вещи сдадут в каптерку, получите, когда выпишут.

Больница находилась у входа в зону. Напоминала обыкновенную деревенскую. Те же запахи: лекарства, чисто скобленных полов, крахмальной марли занавесок, немного хлоркой, немного уборной. В палатах – ряды кроватей. Не нары – кровати и тумбочки с белыми скатерками. На кроватях доски, а не сетки, соломенные тюфяки, но как радуется чистое, усталое тело! Ведь чистые простыни, чистые одеяла… Нянечки приносят в палату ужин. Умиротворенно разговаривают, укладываются женщины. Знакомятся с прежними обитательницами палаты. Лагерь отошел: положили, – значит, будут как-то лечить, никуда не погонят. Женщины с удовольствием берут миску каши, кладут в нее пайку сахара, жуют пайку хлеба.

В больнице чисто промытые окна, еще светит заря, но в палате уже зажгли электричество.

– Когда уляжетесь спать, можете погасить: здесь не тюрьма, – с удовольствием говорит санитарка. Она тоже заключенная и понимает, что значит иметь возможность ночью погасить свет.

И все радуются: прямо как на воле!

Я проснулась от птичьего щебета, окно было открыто. Солнце заливало палату. Только две кровати были пусты, с них ушли умываться, на других еще спали.

Санитарка, босиком, подоткнув платье, беззвучно мыла пол.

Мирно все, по-домашнему: летнее утро, шелест деревьев, щебет птиц.

Голос из-за окна позвал:

– Нина Ивановна! Нина Ивановна Гаген-Торн!

– Меня?

Выглянула. Под окном стояли Аня Саландт, моя однокамерница по Лубянке, и Дора Аркадьевна, с которой встречались на пересылке. Они кивали и улыбались.

– Мы еще вчера узнали, что вас пригнали с тринадцатого! Вот встреча!

– Ну как вы здесь? Давно?

– Прямо из Москвы на шестой, – сказала Аня, – и Мария Самойловна здесь, и Надежда Григорьевна… Работаем в зоне.

– Выглядите хорошо, загорели, поправились!

– Оказалось легче, чем я ожидала, – оживленно говорила Дора Аркадьевна, – из дома получили письма, посылки, – она тронула рукой свое светлое летнее платьице, – сами можем писать раз в месяц.

Милая чернокосая головка, хрупкая фигурка, освещающая улыбка.

– Вы, Дора Аркадьевна, просто словно выехали из Москвы на отпуск в деревню, такой вид.

Она улыбнулась:

– Женщины умеют всегда приспосабливаться, а вот мужчины… – Лицо затуманилось. – Мы видим их иногда… Жуткие!

– Вас с чем в больницу положили? – торопливо перебивая Дору, спросила Аня.

– Не знаю. Сказали, чесотка. Этот майор…

– Слоев, вольный главный врач.

– Он сказал, чесотка на животе, но у меня не чешется. И сыпь пропала.

– Ну, захотел дать отдохнуть. С ним бывает… Как найдет на него. Не рыпайтесь, и продержат несколько дней!

– Больная! – сказала санитарка. (Больная – не зэк!) – Отойдите от окна, скоро докторский осмотр, идите умываться!

– До свиданья! – крикнули снизу.