Memoria. Воспоминания, рассказы, стихи

Меня не лечили от чесотки, понимали, что не от чего. Но дней пять продержали в больнице. Разрешали выходить из корпуса, гулять. Слоев два раза проходил мимо. Посмотрел, ничего не сказал. Я поняла: знает, что не чесотка. Может, имя отца помогло – он мог знать его лично, мог учиться у него. Выписали на пятый день. Назначили старостой третьего барака. Староста – это почти лагерный «придурок». Не на физической работе, руководит.

В третьем бараке три секции. В каждой живут сто женщин: литовки, эстонки, латышки, но больше девчата и «жиночки» с Западной Украины.

Большинство зазонниц: ходят на разгрузку к железной дороге и на сельхозработы. Некоторые бригады в обед не приходят, возвращаются только вечером.

Днем остаются только дневальные. В каждой секции по дневальной да одна ночная, на все три секции. Дневальными ставят пожилых или слабосильных – считается легкой работой.

Но тоже хватает ее. После ста человек, тесно спрессованных на двойных нарах-вагонках, немало грязи. Надо убрать. Пол дочерна затаптывают рабочие. Приходится мыть и скоблить доски каждые два дня. Надо проследить, чтобы не раскидали вещи, заправили постели. Принести кипятку по два ведра утром, в обед и вечером. Зимами дневальная приносит к подъему из просушки брюки и обувь.

У меня в бараке дневалят три покорные и смирные крестьянки: с Волыни, с Черновиц и с Карпат. Прибирают, моют. А потом сидят, положив на колени руки, тихо беседуют. Подошла к ним.

– Пани староста, – сказала мне гуцулка, – яки бидни наши дивчата: таки молодесеньки… Захопили… Де тато, де мамо?.. Сумно…

– Да, бедные девчата, да ведь и нам нелегко. За что вы попали, пани Бут?

Рассказывает: хата их в горах высоко. Пришла ватага хлопцев, а она одна с тремя детьми. Старшой их говорит по-украински:

«Давай молока! Давай хлеба, сала, картошки!»

– Как я можу не дать? Убьют… Или корову зарежут. Дала все, что было. Они едят, спрашивают: ты знаешь, кто мы?

«Нет». – «Мы – бандеровцы, партизаны». – «А мне байдуже, просите, так и даю. Нехай бандеровцам». – «А… а… – загрохотали, – так ты бандеровцам помогаешь!.. Кормишь их?.. Собирайся!» – «Куда?» – «В НКВД допросят, враз скажешь, где бандеровцы!» – по-русски кричат. Дети плачут: «Мамо! Мамо!» – «На кого ж детей оставлю?» – «Наше какое дело!» Защелкали винтовками. «Иди!» И увели…

Она вытерла платком глаза, взялась за веник. Руки у нее дрожали.

– Вы знаете, где теперь дети, пани Бут? – робко спросила я.

– Нет!

На верхних нарах поселилась Анна Ивановна. Она молча сидела, слушала пани Бут. Так же молча перекрестилась, что-то про себя зашептала… Анна Ивановна не ходит на работу – она «монашка». Это не значит монахиня – у нее есть муж, дома остались дети. «Монашками» зовут в лагерях тех, кто не просто «сидит за религию» – таких очень много, – а тех, кто по религиозным убеждениям отказывается работать, считая лагеря «порождением Антихриста». Чтобы «не принимать Антихристову печать», они не ходят в столовую, на работу, наиболее неистовые отказываются даже от бани. Принимают только воду и хлеб: это Божье, их не в силах осквернить никакая печать. Чем же они питаются, как выживают?

Живут трудно, «несут подвиг». Едят хлеб да «тайную милостыню» – то, что молчаливо кладут им сочувствующие.

За отказ от работы их периодически сажают в холодный карцер, на триста граммов хлеба. Они в карцере поют церковные службы. Ежедневно и еженощно.

Раз посадили на месяц – больше уже не полагалось держать в карцере.

– И этого не вытянут, – говорили в лагере, – перемрут.

– Так и пусть подохнут! Нечего своевольничать, работать надо! Нашли тоже: работать грех! Ну, сами себя гробят.

– А все-таки жалко… Не вытянут.

Но они вытянули: вышли через месяц, держась за руки, с пением молитв.

Периодически их то объединяли в одном бараке, чтобы изолировать от остальных, то рассовывали в разные бараки поодиночке, чтобы не поддерживали друг друга.

Зимой группу «монашек» выгнали за зону – разгружать вагоны дров. Они встали и стали петь.

– Пустите собак! – крикнул начальник лагеря.

Овчарок спустили, они кинулись. Женщины стояли неподвижно, медленно крестя воздух перед собой. Собаки остановились: они приучены бросаться на сопротивляющегося или бегущего. Неподвижность и бесстрашие смутили собак. Они взлаивали, поворачивали головы к вожатым: «Что делать?»

Начальник приказал отозвать собак.

Анну Ивановну поселили ко мне в барак, чтобы изолировать от своих. Она тихо сидела или лежала на верхних нарах, пока люди были в бараке. Когда уходили на работу, спускалась и начинала молиться, глядя на восток.

Большинство относились к ней отрицательно:

– Мы работаем, а она дармоедничает. За наш счет хлеб ест…

– Разве за ваш? Ведь вы за нее норму не делаете? Каждая за себя.

– А если все так не будут работать, тогда как?

– Ну, это ведь дело государства…

– А почему мы мантулим, а они будут припухать? Пусть тоже работают. Не лучше нас… Нашли грех – работать нельзя! Одна упрямая глупость! В праздники и мы работать не выйдем, – говорили субботники и баптистки, – а в будни – Бог труды любит.